А однажды, замечтавшись и засмотревшись на добрую женщину с младенцем на неправильной иконе отца Иоанна, Павлик подумал и вовсе крамольное. А вот если бы у него были совсем другие папаня и маманя… Человеческие. Как эта богоматерь с доброй и красивой улыбкой. Или как отец Иоанн.
* * *
Богоматерь, подумал Павел, глядя на красивую женщину с ребёнком на руках. Ноги у него ослабели, и он прислонился к стене, чтобы не упасть. И только сейчас почувствовал, как оттаивает внутри колючий замёрзший комок, который, оказывается, всё это время был у него вместо сердца. Будто он опять уселся на лавку в тёплом доме отца Иоанна, сбежав от мамани и папани. Только теперь это больно до слёз, потому что за последние годы вокруг сердца маленького Павлика намёрзло слишком много дряни и грязи, и теперь, стаивая, она жжётся и царапает изнутри так, что почти невозможно дышать. Он стоял, цепляясь за нелепую свою винтовку и хватая воздух, как рыба, выкинутая на берег. И даже сперва не расслышал, что говорит Куровский.
Куровский скалился и одновременно довольно жмурился, выставив вперёд штык.
– А ну-ка, – почти ласково прорычал он, облизывая клыки. – Ну-ка, положь щенка. Живым оставлю. Может быть. Если сделаешь, что надо. Поди сюда. Ну!
Женщина отступила, прижимая ребёнка к себе, быстро глянула себе за спину, на окно, и опять обернулась к взломщикам. Рыжая коса метнулась с одного плеча на другое, и на секунду на её лице сквозь отчаяние и страх мелькнуло едва уловимое, звериное выражение. Будто рябь прошла по воде, искажая черты, сминая человеческое лицо в оскаленную львиную морду.
Павел дрогнул, наваждение ушло. Не икона, а живая женщина стояла перед бойцами второго летучего отряда комиссара Фрома. Перед убийцами и насильниками. «Изменись, дура», – мысленно взмолился Павел, тщетно отыскивая в её лице только что мелькнувшие звериные черты. Что бы она ни решила – защищаться или сдаться, покорно сделать то, что хотел от неё Куровский, – то и другое проще пережить в звериной ипостаси. Женщина упрямо мотнула головой, будто услышав Павла, и глянула на него отчаянными и горячими глазами. Человеческими. Как та, другая, на иконе.
– Давай, – рыкнул Куровский, – второй раз предлагать не буду. На штык обоих. Ты мне и мёртвая сойдёшь. Киса.
Он ухмыльнулся. Видно, тоже заметил львиную морду, на миг мелькнувшую вместо лица.
Женщина не шевельнулась. Только вроде ребёнка к себе крепче прижала и глаза ещё шире распахнула. «Изменись!» – опять беззвучно крикнул ей Павел. Куровский перехватил поудобнее винтовку и шагнул к женщине.