Искушение мучило меня, словно неясное желание, опускалось на душу, как изморось. Но что, если его вообще не существует? Не направлены ли мои грешные мысли на кого-то, кто просто вселился в мою мечту? Я ведь хотела вывести своего таинственного друга, своего слушателя из тяжелого состояния. Возможно, он – это я, а все происходящее – лишь разговор внутри моей души, хотя он по-прежнему стоит у моего мольберта, и это доставляет мне удовольствие. Не желаю больше оправдываться: я рассказала ему все не для того, чтобы его соблазнить, а для того, чтобы облегчить тяжесть его мрачных мыслей, его угрызения совести. И что я ощутила в нем? Через мою исповедь и музыку, которую мы слушали, и он избавлялся от груза своих тайн, без слов. Исповедь, как музыка, – искренность, которой не надо обольщаться. А он, пережил ли он искушение? Он больше молился, это я знаю, чаще ходил в монастырь, дольше беседовал с монахом. И по-прежнему скрывал в церкви свое лицо. Даже его имя осталось тайной.
Я слышала колокола – их звон пробивался сквозь белизну и ветер, гулявший по зимним просторам. Я вернулась к живописному полотну, даже не заметив, что вещи в моей мастерской расположены не так, как прежде. Это станет мне ясно только после разговора с игуменьей. Мольберт больше не повернут так, чтобы свет падал слева, а отодвинут от окна. Садясь продолжить работу над картиной, я повернулась спиной к свету. Я не стыдилась своих мыслей, а только спрашивала: неужели откровенная мужская сила могла за несколько часов пошатнуть все, в чем я утвердилась, отменить причины моего приезда сюда, ослабить стремление к сути, к очищению души через молитву, пост и иконопись? Чему я поддалась, вместо того чтобы обуздать бурю, пробужденную открытием чужих тайн, и, обретя равновесие, отправиться на поиски Андреяны, дабы вручить ей завещание и дневники отца?
Я взяла масляные краски и быстро набросала на холсте монастырь, пасеку и луга, занесенные снегом. Его лицо и оголенная грудь исчезли под сугробами. На душе стало легче.
Пусть лучше он останется просто моим тайным слушателем без имени и прошлого. Рано утром за мной должны были прислать сани. И теперь, перед отъездом, больше, чем когда-либо, я сомневалась: реален ли мой молчаливый собеседник или он – производное от музыки, которая звучала и отзывалась в моей душе не только звуком, но и словом, и зримым образом. Он спасал меня от стыда, от страха и тоски. Ему я обязана тем, что точнее увидела действительность, которая была вовсе не так безотрадна.
Снег шел всю ночь и продолжался днем. Снег был глубок. Ветер вздымал облака снега с земли и деревьев. В зимней метели я не могла разглядеть его дом. Мои вещи были упакованы. Сани с конной упряжкой уже ждали меня.