– Как – сжечь? – округлила глаза Лиза.
– Очень просто – как в романе у Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», помнишь? Там еще книги сжигали. Вот и у нас всю художку, все учебные пособия, изданные до 2005 года, приказано было сжечь. Круто, да?
– Да уж… Только непонятно – зачем?
– Как – зачем? Формально – санэпидемтребования, а в реалиях – чтобы новые учебники издавать по третьему и десятому кругу, а после втюхивать родителям по жутким ценам. Нормальная волчья коммерция. Иечка тогда была практиканткой – вот и получила все это богатство в наследство от своей предшественницы. Вот так она всё и продолжает хранить – на свой страх и риск. Тут у нее и Сухомлинский есть, и Макаренко с Калабалиным, и много чего из художественных раритетов. Несколько книжек я даже домой уперла. А что? Там они сохраннее будут. Да и места здесь маловато – Ия Львовна сама подыскивает местечко, куда бы все перепрятать.
– Значит, она у вас партизанка?
– Ага, она такая. Может, за это ее Юрий Николаевич и полюбил. Жалко, ты его не застала. Классный был учитель.
– Он что, умер?
– Да нет, выжил. – я скорчила свирепую рожу. – Вернее, его выжили. Всего лишь за то, что умнее и талантливее многих и пытался учить настоящему русскому языку, а не тому суррогату, что нам вдалбливают повсюду. Ну да не будем про грустное. Давай лучше читать…
Глава 12. Сочинения из «дембельских» альбомов
Чтение неожиданно увлекло. Более того, здесь обнаружились и сделанные на ксероксе фотографии выпускников – плохонькие, но вполне узнаваемые. Писали одно и то же – и писали совершенно разное. Я читала и поражалась, как легко за строками угадывается характер автора. Сверяла написанное с лицами, и мне казалось, что всё удивительно совпадает. Но самое странное, что количество угрюмых текстов оказалось немаленьким. Я даже поймала себя на мысли, что читать их куда интереснее. Нет, позитивные тоже были по-своему хороши, но все они походили друг на дружку и после первого десятка сочинений я просто перестала ощущать разницу – начинала читать и через пять-шесть строк перескакивала к финалу. При этом кому-то верила, а кому-то не очень. Может, потому и любили писать в прежние времена письма? Тут ведь и захочешь – не соврешь, потому что трудно, почти невозможно. Письмо – оно как тест срабатывало. Сразу и чувства проверялись, и иные человеческие качества.
А еще я вдруг обеспокоилась тем, что, если грустное да угрюмое мне нравится больше, стало быть, и сама я такая же злосчастная? Подобное тянется к подобному – разве нет? Понятно, что данный расклад мне совершенно не нравился.