Шел вечер и стлал на тугай фиолетовые, густые тени. Над избушкой с пронзительным тонким свистом пронеслись утки и солидно прогоготали в вышине невидимые в сумраке гуси.
— На озерах сейчас хорошо, — вздохнул Федор. — И утки тебе, и гусей, а качкалдаку этого, хоть палкой бей.
— А мы, вот, сидим дураками, — злобно вставил Малай. — Люди-то рыбу да птицу арбами в город возят, а мы — сидим… Прохлаждаемся…
Федор вздохнул, погладил кота и почмокал губами.
— Не по своей вине сидим, милок. Наша бы воля — часу бы здесь не были. Ну, а что сделаешь, если не уходит он, Рахманкулка-то? Супротив него не попрешь, а и попрешь, так голову снимут.
Малай скривил губы в презрительной усмешке.
— А если он год не уйдет, так и мы будем год сложа руки сидеть?
— И посидишь… Кабы своя воля…
— Воля! Воля!.. Взял ружье да стреляй, вот тебе и воля. Поди-ка им, басмачам, только и дела, что до нас.
— До нас, не до нас, — ответил Хан, — а Климовых-то побили.
Малай фыркнул и обиженно сказал:
— Эх, понесли меня черти с вами в эту дыру!
— А что? — полюбопытствовал Хан.
— Да что! Ни кожи, ни рожи, вот что! Только погубишь свою жисть!..
— А поди-ка, больно дорога кому твоя-то жисть, — ядовито улыбнулся Хан. — Была у тебя жена, да и то сбежала. Тухлый ты человек, Малай, да и трус к тому же… Что тебя сюда, на аркане тащили, что ли? Сам пошел!
Малай не ответил. Стало тихо. За тугаем глухо рокотала Дарья, от нее ползла сырость и тяжелой тишью наваливалась на тугай. Небо было глубокое, темное, и звезды на нем, переливаясь, играли, как дрожащие капли воды.
В избушке Малай приготовил чай. Пар из чайника белым штопором ввинчивался в сумрак и капельками оседал на мутном стекле окна.
Малай стал разливать чай в жестяные, ржавые кружки. За тугаем, вдруг, недалекий, чуть приглушенный, ударил выстрел. Потом еще. Частая засыпала пальба.
— Басмачи! — выкрикнул Малай. Чайник с грохотом упал на пол. Малай заметался по избе, в испуге хватая то ружье, то револьвер.
— Не юли, — сердито рявкнул Хап, и пнул чайник в сердцах ногой. Федор пошел запереть ворота. Завалив их громадным, сучковатым бревном, он стал прислушиваться: выстрелы слышались в полуверсте, не далее.
Вернувшись в избу, он сказал полувопросительно:
— Вы спите, а я покараулю.
— Какое спанье! — разозлился Хан. Окно завешивай! Да не этим, телок ты проклятый! Шинелью! Шинелью, тебе говорят! Ух вы, сволочи, телки вы божьи! Федька! Становись у ворот! А ты, Малай, на крышу лезь! Да живее поворачивайся! Чего дрожишь, как сука! Лезь!
Пальба не прекращалась. Выстрелы сухо трещали все чаще и чаще. Казалось, — в разных концах тугая кто-то бьет прутом по сухому, тонкому тесу. Вдруг тугай захрустел. Затопало в тугае, и на полянку вынырнула лошадь; на ней, пригнувшись, сидел человек.