«Рахманкул, курбаши, печать приложил».
Печать была широкая, большая, и как змеи переплелись на ней мусульманские буквы.
— Непонятно, чегой-то, — сказал Федор. — Выходит — на завтра встреча то у них.
— Смутно, — согласился Хан. — Ну, очнется — расспросим. А сейчас ты, Малай, иди на караул. Федор, смени Малая. А я — под утро.
Когда на следующий день стали пить чай, Хан, посмотрев в сундучек, где хранились лепешки, сказал:
— Лепешек-то нет ведь, ребята. Малай, придется тебе итти.
— Зачем итти, — перебил его Федор, — когда конь есть. Крой Малай!..
— Я!.. Что это ты меня-то посылаешь? Сам иди!
— А ты что? Боишься, — зловеще спросил Хан.
— Да не боюсь!.. А хоть и боюсь, — тебе-то какое дело! Не поеду, сказал!
Хан шагнул к Малаю и, плотно сжав челюсти, выбросил слова, как тяжелые камни:
— А то и дело, что трусов нам не надо! Понял? Твоя очередь! Кто за тебя пойдет?!
— Не поеду, — зло ответил Малай.
— Не поедешь?! — оглушительно заревел Хан. Испуганный кот соскочил с нар и бросился к двери. Раненый заворочался и застонал.
— Тише вы, ироды, — успокоительно заговорил Федор. — Вишь, и кота разбудил, и человека тревожишь. Ревешь, как лев. Будет лаяться. Я съезжу. Мне, заодно, лесы купить надо.
4
В Киалах Федора поразила мертвая тишина. Обычно веселый и шумный кишлак этот как будто спал еще. В извивах узких уличек залегла ночная, жуткая тишь. Федор сразу понял, что вчера пальба была в Киалах, — незваным гостем нагрянул Рахманкул, и ошеломленный кишлак не очнется до сей поры.
Дорога поворачивала почти под прямым углом. Сбоку чернел глубокий, сухой арык. Федор случайно бросил взгляд на дно арыка и вздрогнул: там, наваленные один на другой, лежали трупы. Желтый халат верхнего пестрел кровяными пятнами. Какой-то старик лежал лицом вверх. Часть головы у него была снесена совершенно, под окровавленными толстыми губами желтел оскал судорожно стиснутых зубов, седая борода слиплась от крови и торчала в разные стороны толстыми, ржавыми клиньями.
С хмурыми лицами к арыку подошли декхане[7]) и вытащили трупы наверх. Откуда-то прибежали растрепанные женщины и завыли, обнимая дорогие, вчера еще живые, головы.
— За что он их? — тихо спросил Федор у ближайшего декхана.
— Бельмейман[8]) — ответил тот и, вздохнув, прибавил по-русски: — кто знает? Плохо год… Плохо день… Алла не любит… Алла сердит…
Декхане принесли широкие носилки, укладывали убитых по двое, и носили на кладбище. Федор пошел за ними, привязав лошадь к старой, кургузой иве у арыка[9]).
На кладбище уже была готова могила — круглая нора, ведущая в выдолбленную в земле комнатку.