Потом мне сказали, что Лукин рассчитывал стать послом в США, к чему стремился Немцов я не знаю, но возможность здороваться с ним у меня окончательно пропала. Были, впрочем, и вполне приличные люди. Был Коновалов, который даже в Шереметьево, когда меня выводили, попытался возмутиться и, действительно, был рад видеть меня в Чикаго. Был Илларионов, выступавший у нас весной 1998 года с предупреждением о неминуемом дефолте, если не будет понижен курс рубля и сказавший мельком замечательную фразу:
— Я не новый русский, я — старый русский.
Сейчас он уже был финансовым советником Путина и я ему мельком сказал, что есть немало арестов по политическим причинам.
— Разве у нас есть политические заключенные? — рассеяно спросил Илларионов, попросил меня ему позвонить и дал визитную карточку с кремлевским телефоном, по которому, конечно, невозможно было дозвониться.
11. Конец «Русской мысли».
Записки мои ощутимо движутся к завершению, я уже все больше пишу о первых годах третьего тысячелетия, а между тем за два-три года до конца предыдущего, почти год длилась для меня очень грустное, местами почти отвратительное, и имевшее большое значение для удушения демократических возможностей России уничтожение парижской газеты «Русская мысль». Я не сомневаюсь в том, что оно стало результатом сложной, многоходовой, международной операции КГБ. Но если скажем, операцию по первому разгрому «Гласности» в 1988 году я мог описать с действующими в ней лицами в СССР, США, Норвегии, Дании, будучи в центре всех этих событий, то процесс уничтожения «Русской мысли» я могу наметить лишь приблизительно — в Париж в эти годы лишь приезжал, да и контакты мои с «Русской мыслю» заметно ослабли после конфликта с Аликом Гинзбургом, который я уже вкратце описал. И все же даже не печатавшая меня много лет «Русская мысль» оставалась в Париже почти родным домом, я приходил туда в каждый (нередкий) приезд, подолгу разговаривал с Ириной Алексеевной, Олей Иоффе, иногда оставался там даже обедать. В «Русской мысли» в отличие от «Гласности» не было кухарки — вкусы сотрудников были очень разнообразны и прихотливы и угодить на всех было невозможно, но в русской газете, в отличие от французского обыкновения, всегда с тобой кто-нибудь делился тем, что принес из дому.
Но сперва несколько слов о том, чем была «Русская мысль» для России. В послевоенные годы это была под редакцией княгини Зинаиды Шаховской единственная крупная европейская газета русской эмиграции, по преимуществу первой ее волны, хотя, скажем, Алексей Александрович Сионский — активный сотрудник Народно-трудового союза и послевоенный невозвращенец, тоже работал в «Русской мысли» — я с ним переписывался, получал от него (то, что могло пройти в Советский Союз) и посылал ему книги (например, словарь Ожегова) до своего ареста в семьдесят пятом году. Но это было скорее исключение, чем правило.