А единственные люди, которых ко мне в камеру допускали, были приходившие попеременно три уговорщика: один из них оказался директором только что созданного «свободного» агентства печати «Интерфакс» (на базе того же Иновещания, то есть КГБ), место службы других было менее понятно, но говорили они одно и то же. Тоже, что и после первого тюремного срока:
— Зачем вам, Сергей Иванович, здесь оставаться? Сами видите, как плохо (с видимым сочувствием) для вас все здесь складывается, а заграницей вам будет гораздо лучше.
А я вежливо отказывался, как отказывался и до этого и после, хотя я совсем не был оптимистом: естественно, я совершенно не доверял планам КГБ и Горбачева (в это время для меня они были едины) о «демократизации страны», но точно так же считал новоявленными Маниловыми тех, кто оптимистически предвкушал, как после свержения в России коммунистической власти, она в три года превратиться во Францию. Никто из диссидентов никогда не занимался (и не заняты этим всерьез новые демократы) исследованием состояния русского народа, а я все же имел некоторый опыт и понимал, что у нас тяжело, чудовищно морально искалеченные страна и люди и до их возвращения в спокойный европейский мир еще очень и очень далеко.
Отказывался тем не менее уезжать я по двум вполне ясным для меня причинам. Одну я сформулировал и так она у меня и осталась, почти умирая во время голодовки в свой первый срок в колонии Юдово под Ярославлем. Ежедневно приходивший врач под конец начал мне говорить:
— Ну зачем вам это надо, Григорьянц. Вы же понимаете, что ничего не добьетесь?
И вдруг я ему ответил, сам удивившись точности формулировки и достоинству выношенной фразы:
— Потерпеть поражение не стыдно — стыдно не сделать того, что можешь.
Второе соображение, точнее не покидающее меня с тех пор ощущение, был тоже тюремным, появившимся когда-то в карцере или во время менее тяжкой голодовки, то есть в одиночках, где я провел из девяти лет года полтора. Среди странных ощущений возникающих у человека истощенного, замерзающего, чаще всего лежащего на бетонном полу, одинокого в самой полной степени, какая только возможна, у меня постоянно присутствовало ощущение «пути», предначертанности и предопределенности всего, что со мной произошло, происходит и произойдет в будущем. Это не значило, что я понимал, предвидел это будущее, но у меня всегда было ясное внутреннее ощущение, что все, что вокруг меня и во мне, все, что суждено и в прошлом и в будущем как-то взаимосвязано, взаимообусловленно и ничто не является случайным. Если я здесь и в этом помещении, значит все это так и должно быть. Это то, что мне предначертано и то, что я должен вытерпеть до конца. И если я вскоре умру или почему-то останусь жив, то только потому, что это и есть именно мой путь. Я никогда не мог забыть зловещую фразу из «Аленького цветочка» Сергея Аксакова, прочитанную мной в 1975 году в «Матросской тишине»: