Дальше: Р. В. говорит: Коноплянцев такого мнения, что, не будь Е. П., не было бы и тебя. Она -- источник твоего искусства. Кто внушил эту мысль людям? -- Ты. И в свете этой мысли--я авантюристка и разлучница.
Почему же ты не умеешь, не смеешь меня защитить? Почему тебе жалко их, которые тебя расценивают как источник своего благополучия, и только? Мне очень горько, и я не вижу, зачем мне это скрывать.
Что же мне делать? Ты не изменишься -- поздно ломать человека в твои годы. Да и права я на это не имею. А жить с этим сознанием, что все вокруг смотрят как на разрушительницу хорошей семьи, я не могу. Может быть, ты даже и не понимаешь, о чем я пишу, чем мучусь: ты всегда слишком упрощенно понимаешь это мое огорчение: "ревность"... Нет, это неправда. Поверь мне, если Е. П. и сыновья станут на истинный путь -- я сделаю все от меня зависящее, чтобы вернуть тебя им. Я сделаю это. И поверь еще, что я уступлю дорогу всякому, кого я не буду достойна и кто придет за тобой.
Но сейчас -- сколько времени я просила тебя, чтобы ты сказал им, что я не причина, а повод, причина в них. И разве ты сказал им это? Ты выжал из себя самые бледные, самые скупые слова, словно нарочно, чтобы они ничего не поняли. На что же я могу опираться, где же ты настоящий, и как не стыдно тебе за эту трусость, или ложь, или слепоту!"
При перечтении через три года: "Пишу после чтения ее письма мне из Москвы во время тяжбы с сыновьями. Она действует правильно и с достоинством, и все в словах ее правда, но... что это "но"? Мне кажется, это "но" в том, что она говорит как лично задетая, торопится обвинить меня в мягкости, в то время как я знаю, что я тверд в себе очень. Не твердости не хватало во мне, а внешнего выражения твердости и находчивости. Последующая жизнь показала правду мою и твердость во всей силе, какую только можно женщине желать своему другу. Надо было бы ее тогда пожалеть, но я сам-то был в каком жалком положении!"
При перечтении через десять лет: "Почему, когда Л. так рассудительна, что и слова не вставишь,-- я не любуюсь ею, а только уважаю и слушаю, иногда с ворчанием. Что-то похожее на сочувствие читателя Обломову, когда хорошие люди стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей -- какие они настоящие. Так и Л. бывает очень почтенной, но это не Л. Моя Ляля безмолвно глядит в меня, и я от этого загораюсь на какие угодно действия".
[Приписка В. Д.]: Почему? -- Потому, что не хотелось тебе ехать воевать в Москву и в то же время совесть упрекала, что все унижение ты свалил на меня... Диву даюсь, как могли у нас сохраниться об этом злосчастном лете светлые воспоминанья?