Ляна не могла себя сдержать и плакала, прощаясь с Наташей. Обвив руками шею подруги, она долго целовала ее и не хотела отпускать.
— Как же ты, Наташенька, останешься одна?
— Ничего, ничего, Ляна… Завтра Василий прилетит за мной, и опять будем вместе. Ты не плачь. Тебе нельзя так волноваться…
У Самойлова заныло сердце.
— А может, полетишь с нами? Как-нибудь долетим. Привяжем тебя покрепче…
— Нет, буду ждать, — сказала Наташа.
— Да вот погодка не больно надежная. Пойдет снег, — почесал Самойлов затылок, — опять будем загорать. Да и грохнуться можно запросто.
Наташа Канашова держалась на редкость мужественно, крепилась, и только дрожь в руках выдала ее волнение при прощании.
Самолет, будто большая стрекоза, разучившаяся летать, долго жужжал и кружил по поляне, наконец оторвался и скрылся за лесом. Его тарахтящий гул становился все глуше, глуше и вскоре совсем пропал. Наташа почувствовала, как у нее в ушах звенит лесная тишина, и только теперь она ощутила всю горечь одиночества и заплакала навзрыд. Наплакавшись вволю, она пошла к оврагу с норами, обдумывая, как ей быть дальше.
«А разве только мне сейчас трудно? — спросила она себя. — Может, и Саша Миронов также блуждает по лесам один, пробираясь к своим. И папа тоже в окружении. Ему еще хуже, он тяжело ранен». Она вспомнила, как он говорил ей: «Человек на свет рожден, чтобы жить и бороться. Только вперед, дочка, смотри и не вешай головы…» Вот и Ляна столько дней стойко переносила мучительное ранение. А тем, кто воюет с немцами и кто остался в оккупации, разве им не трудно? И от мыслей, что все они где-то близко, рядом или далеко, но так же, как она, испытывают и холод, и голод, и одиночество, и мучения, и все опасности войны, у Наташи будто отлегла от сердца давящая ее тяжесть и появилась уверенность в своих силах. «Нельзя в такое время раскисать. Иначе погибну, так и не сделав ничего хорошего для Родины. А я комсомолка… Пройдут всего одни сутки, и Самойлов прилетит за мной». Успокоенная собственным убеждением, Наташа возвращалась по лесной дороге к «обжитым» норам, ставшим теперь для нее единственным пристанищем. «Продуктов немного есть у меня. Разведу костер, обогреюсь, покушаю. Самойлов оставил мне все свои патроны, компас и даже меховую жилетку подарил. Хороший парень! Как он переживал, что не мог меня взять в самолет… Ничего, до завтра доживу как-нибудь».
По дороге Канашовой попадались обломки разбитых и сожженных немецких грузовиков. А вот, как стадо черных слонов, сгоревшие бензозаправщики немцев. «Кто же их поджег? Наверно, партизаны…» Наташа почувствовала, что сбилась с дороги. Достала компас. Да, она шла на запад, а норы от поляны были на северо-восток. Она сориентировалась и свернула на просеку, внимательно осматриваясь по сторонам. На перекрестке просек она снова сверила свой путь по компасу. И только свернула налево, как увидела дорогу, проходившую невдалеке от опушки. Что-то странное в виде черных мешков раскачивалось на столбах с перекладиной. Наташа, прячась за кустарником, осторожно приблизилась, сжимая в кармане рукоятку пистолета.