Но Вильгельмине было уже невмоготу – пуская слюни, она истерически зарыдала, после каждого громкого всхлипывания шумно втягивая воздух.
Несколько мгновений Мари-Эммануэль бесстрастно разглядывала ее, потом холодно произнесла:
– Встань. Возьми свой стул и сядь в углу комнаты спиной ко мне, чтобы я тебя не видела.
Всхлипывая, Вильгельмина поднялась на ноги, перетащила свой стул в угол и, словно наказанное дитя, села, как ей было велено. Еще долго воздух сотрясался от ее стенаний, напоминающих рев животного, и Мари-Эммануэль выжидала, пока они не стихли.
Теперь настала очередь Люси. Она опустилась на колени. Что она скажет перед этим собранием? В голову пришла мысль – да, она тоже не веселится во время перерыва на отдых. Излив в потоке слов свою вину, она ждала искупления. Но искупления не получила.
– Тебе больше нечего сказать?
Она вздрогнула, как от внезапной боли, и, подняв глаза, увидела, что Мари-Эммануэль критически наблюдает за ней. Неужели вопрос задан ей, Люси? Она ничего не ответила.
– Не твоя ли обязанность на этой неделе чистить раковины для умывания?
Насупив брови, Люси медленно ответила:
– Да, матушка.
Это действительно была ее обязанность, и Люси тщательно выполняла ее – раковины были безупречно чистыми.
Но наставница продолжала:
– Сегодня я обнаружила два обмылка, оставшихся от большого куска и лежащих в мыльнице. Это не отвечает уставу. В инструкции говорится, что в подобных обстоятельствах большой кусок мыла следует убрать, а обмылки поместить на кусок муслина и использовать. Ты этого не сделала.
Люси подняла голову. Скрывается ли в этих блеклых глазах неприязнь? Невозможно. Она сердито отбросила эту мысль и заставила себя сказать:
– Да, матушка.
– Ты ведь понимаешь, что еженедельные обязанности должны выполняться безупречно?
Ужасающая мысль – обмылок по сравнению с вечным спасением души. Однако Люси совладала с собой.
– Да, матушка.
Опустив голову, она получила отпущение грехов и резкий нагоняй. Несколько раз прочитав «Отче наш», Люси поднялась с колен. Она была последней. Церемония «покаяния» завершилась. Люси вздохнула с облегчением. Все окончилось – до следующей недели.
Цветущие персиковые деревья монастырского сада роняли лепестки на траву, устилая ее белой пеной. Раскрылись длинные листья жимолости, и зеленые беседки, увитые глицинией, были словно в лиловых брызгах. Темно-пунцовый бук за церковью стоял в сияющем великолепии, обласканный светом и ароматами поздней весны.
Однако сладкая истома этой поры была далека от Люси – далека, как сон. Не ощущала она и дуновения свежего ветра – сидя за шитьем в рабочей комнате для новициаток, она была поглощена своими мыслями. С приходом весны и лета она внешне изменилась – насколько, она не знала, ибо здесь, как и в помещениях для кандидаток, не держали зеркал, а устав не разрешал разглядывать собственное тело. Фигура Люси тонула в монашеском одеянии, однако было очевидно, что она похудела, сильно похудела, плечи стали совсем костлявыми. Казалось, на ее лице, сжатом белым чепцом до узкого овала, остались одни глаза. Тонкие руки двигались немного нервно.