В школе Роберт учился неплохо, но без особой охоты. Поля всех его тетрадей плотно затягивало причудливыми карандашными узорами. Многие люди, когда волнуются или скучают, стремятся чем-нибудь занять руки — одни теребят пуговицы, другие — колупают ногти, третьи идут дальше и приобретают себе брелки или четки, а Роберт — рисовал. В любой непонятной ситуации он брал в руки пишущий инструмент. И всё, на что падал его взгляд: салфетки, чеки, бумажные пакеты, деревянные линейки, любые предметы, в которые могли вонзить свой клюв карандаш или ручка — всё становилось маленькими и большими окошками в робертовы удивительные миры.
Кирилл завидовал даже этим случайным скороспелым рисункам. Он пытался повторять за Робертом, и тоже расписывал во время занятий поля тетрадей, уголки учебников, принадлежности из пенала. Однако, как назло, выходило у него и вполовину не так мило, как у его товарища, да вдобавок Кирилл постоянно ловил замечания на уроках.
— Опять отвлекаешься, не думай, я всё вижу. Сейчас алгебра, а не рисование. Тебе занятий в студии мало?
Роберт-то рисовал легко, по наитию, не занимая этим мыслей. Он мог спокойно повторить последнюю фразу преподавателя, если тот ловил его и спрашивал. Он мог решить задачу по объясняемому материалу. Рисование не мешало ему думать и воспринимать, а наоборот — помогало. Как Эйнштейну — игра на скрипке.
Кирилл часто увязывался за Робертом и пытался разделить его странные увлечения. Как будто хотел надышаться рядом с ним непостижимым воздухом таланта. Роберт не гнал одноклассника из своей жизни, но принимал в неё без особого радушия. Когда испытывал необходимость остаться в одиночестве, говорил Кириллу об этом прямо — к счастью, тот понимал.
Они ходили вместе и в студию, и на волейбол, и на вечеринки. Дважды Роберт брал товарища с собой на могилу своего любимого пса — немецкой овчарки Графа. Это можно было считать переходом на новый уровень доверия.
— Жаль, что нет смертинета для собак. Некоторые псы вполне заслуживают того, чтобы жить вечно.
— Почему?
— Они почти как люди. Граф был удивительной собакой. Он имел силу воли. Понимаешь, Кирилл, как человек? Его воспитывали кинологи, и молодым он служил на границе. Без приказа своего хозяина Граф и еду не брал. Вот представь, лежит перед ним кусок мяса, он голоден, по всему видно, и впиться в этот кусок он жаждет всей своей собачьей сутью, у него аж слезы из глаз, но нет — не берет. Пока хозяин не скажет — ешь, Граф, можно. Это ещё не всё. Когда он появился у нас, я маленький совсем был, четыре года. Я мало что понимал тогда, я кайфовал, усаживаясь на Графа верхом и выкручивая ему уши. Ты знаешь, Кирилл, как овчаркам больно, когда их треплют за уши? И вот представь… Он меня ни разу не укусил, даже не рыкнул ни разу. Понимал — ребенок — беззащитное существо играется — трогать его нельзя. Когда Граф появился у нас, он уже старый был, на своей, так сказать, собачьей пенсии… Он прожил у нас десять лет, под конец жизни стал совсем больной, собаки, они ведь, знаешь, в старости совсем как люди болеют, у Графа случился инсульт, он встал после него, но ходил плохо, и глаз у него один постоянно как будто подмигивал, есть не мог, рвало его, словом, мучился пес, и отец принял решение пристрелить его; я сначала очень расстраивался, но мне объяснили, что так лучше будет в первую очередь для самого Графа; я не видел, как всё случилось, я только слышал выстрел, но когда отец вошел потом, на глазах у него были слезы; он сказал, что Граф понял всё: куда его ведут и зачем — совсем как человек! — и когда с него сняли ошейник, он сам встал грудью, чтобы хозяин пристрелил его.