Мать побледнела, — зажмурив глаза, закусив губы, она попыталась сдержать слезы, но плечи уже затряслись в беззвучных рыданиях. Всхлипнув, она бросилась в комнату, откуда вскоре раздался тихий плач. Я чуть смутился. Зачем я так? Этого не знал я и сам.
Я повернулся к зеркалу — незнакомое, словно чужое лицо: тонкие, почти бескровные губы язвительно кривились, глаза лихорадочно поблескивали, щеки запали, кожа пожелтела.
— Да-а, — протянул я разочарованно, — неважно выглядите, маэстро, неважно…
Не зная зачем, я ухмыльнулся и состроил отражению рожу — оно ответило тем же. Я вздохнул и опустил голову, — на душе стало совсем гадко. Злоба ушла, и осталась лишь пустота. Почему всё так? Так глупо, так тоскливо…
И вновь посмотрел в зеркало.
— Что ж ты мать свою мучаешь, ирод? Разве она виновата?
Отражение погрустнело и покачало головой, но ничего не ответило. Я махнул на него рукой — что с тобой разговаривать!
…Когда доплелся до кухни, мать тихо сидела за столом. Она коротко шмыгнула, голос ее был глух.
— Садись, а то остынет всё.
На меня она не глядела. Я вздохнул.
— Ладно, мам, извини, — и потупился. — Прости, пожалуйста.
Она подняла глаза и слабо, с грустью улыбнулась.
— Я и не обижаюсь. Я всё понимаю, тебе ведь сейчас так… так трудно.
И горестно покачала головой, взгляд ее скользнул куда-то вдаль и застыл.
— Зачем ты отказался? Тогда, осенью, когда не поздно еще было? Ведь Алексей Николаевич тебе всё объяснил! Зачем?!
Я шагнул к ней и молча притянул к себе. Мама, мама…
— Успокойся, мам, — я гладил ее волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, — теперь жалеть уже нечего.
Всё стало окончательно ясно только вчера…
… — Что именно? — Алексей Николаевич, убрав анализы, невозмутимо взирал на меня. — Прогноз?
— Да, — я вяло усмехнулся, чуть кривясь от подступавшей временами боли. — Имею же право?
Я сидел в кабинете Алексея Николаевича, приятеля отца, — когда тот был еще жив, они работали в одном отделении, здесь, в онкологии, и в последний год отец с ним, можно сказать, сдружился. Частенько заглядывал к нам и домой, просиживая вечерами, порой допоздна, но со смертью отца посещения почти прекратились. Хорошо ладил Алексей Николаевич и с матерью, хотя я его почему-то недолюбливал и почти не общался.
— Имеешь, — и он с достоинством откинулся на спинку. — Хотя…
— Говорите, не бойтесь, — раздраженно перебил я, — в обморок не упаду. Только честно! Метастазы есть?
Он вздохнул и, запнувшись, кивнул.
— Да, пошли.
— Значит, всё?
— Ну, как тебе сказать… — Алексей Николаевич уклончиво помялся, и его рыхлое полноватое тело колыхнулось. — Опухоль уже, да, в целом неоперабельна. Но я ведь предупреждал, тогда еще. Но ты сам всё решил. Что я мог сделать? А в сентябре у тебя еще были шансы: опухоль-то не самой агрессивной формы…