Я скомкал бумажки и поднял взгляд. Монах был красен как рак, — я никогда раньше не знал, что человек может так краснеть. Он весь словно съежился и стал маленьким и жалким, — он видел, как я читал обрывки.
— Так-так-так, — усмехнулся я. — Может, объяснишь, святой отец, что всё это значит?
Его глаза уже не блестели, — они пристыженно бегали, а губы кривились в жалкую улыбку. Не выдержав взгляда, он опустил голову.
— Лгал я всё, — выдавил он, — всё лгал. И аббатом никогда не был, и историю его выдумал, и Федьку-каторжника, и ученого, что книгу сжег. А Весть со мной, здесь, — монах вытащил из-за пазухи слегка помявшиеся листы и слабо улыбнулся. — Разве мог я порвать их? — он трепетно разглаживал бумагу, и руки его чуть подрагивали. — Я же ради радости своей на костер взойду.
— Зачем? — непонимающе смотрел я на него. — Для чего врал-то?
Он опустил плечи.
— Зачем? — его губы скривились, и он махнул рукой. — Сам не знаю. Может, покрасоваться хотел, из тщеславия. А может, просто радости хочу…
— Радости?
— Выслушай меня и не перебивай, — тихо попросил он. — Я ведь когда читал тебе Весть, то голосом своим, словами этими так заслушался, что радостно стало и всё казалось смогу. Ты не подумай, что совсем я болтун, — он поднял голову и жалко улыбнулся. — Я же когда полез за пазуху, сам до последнего верил, что сумею порвать и выбросить. Верил потому что, что радость в себе большую имею. Душой не боялся, не сомневался даже, что сумею слова эти для меня дорогие на ветер выбросить, душой не боялся, а рукой испугался. Не было, видно, в руке радости этой большой, что в душе имелась, рукой дернулся и другое, письма эти, и вытащил. Ну а коли вытащил, пришлось их и порвать. А когда увидел, что поверил ты, что Весть я порвал, то и сам почти поверил, что сделал это.
— А что, если хотел так смелость свою проверить, второй раз не слазил? Далеко, что ли, лежало?
— Да не далеко, — он слабо усмехнулся. — Знаешь почему, если веревка под человеком на виселице рвется, второй раз не вешают?
— Почему?
— А потому, что во втором разе ни красоты, ни страха божьего нет уже. Вся красота страшная-то и заключается в том, что — раз! — и вздернули человека, и у всех сердечки ёкают, и все только крестятся испуганно: избавь нас, Господи, избавь! А если по второму разу вешать, то ведь ничего ёкать уже не будет и креститься будут лишь для приличия. Так и здесь: если бы сразу вытащил, точно порвал бы, потому что сказал тебе, что удивлю, духу не хватило бы отступить. Вся красота-то в том и была, чтобы вытащить молча и порвать враз, чтобы широко получилось, жестом одним. А по второму разу лазить — конфуз, да и только. Не сечет меч одну голову дважды, что не так красиво выходит.