Я поднял голову. По-прежнему сыпало снегом — белой тоской, и тоскливо чавкала под ногами кашица. Я рассмеялся. Зачем рождаться, если всё равно умрешь? Зачем умирать, если уже родился? Разве не глупо? И зачем тогда всё это? Это небо? Этот город, люди? Кто их выдумал и для чего? И я не понимал, а только смеялся. Смех распирал изнутри, — прислонившись к столбу, я смеялся, не в силах совладать с собой. Ведь глупо всё и бессмысленно! Прохожие испуганно шарахались, но мне было не до них. Это был странный смех: сухой, судорожный, рвавшийся помимо воли, и я не мог ничего поделать, не мог остановиться. И только когда порыв ветра, колючий и резкий, швырнул в лицо пригоршню снега, я очнулся. Я утерся, а потом меня вырвало желчью. И плохо помню, как добрался домой…
…Я застывшим взглядом смотрел в окно — снег всё сыпал и сыпал, но сегодня не таял — похолодало. И, взглянув затем на мать, вздохнул.
— Ладно, давай завтракать, мам.
Но завтракала только она, а я лишь пытался — и аппетита не было, и мучила тошнота. Сидели молча — разговаривать было не о чем.
После завтрака мать пошла в аптеку, а я остался дома — из института я давно уволился, аспирантуру бросил.
Вскоре вновь появились боли — пока не столь мучительные, сколь нудные и тягостные. И снова вырвало. Угрюмо дотащившись до комнаты и не зажигая света, я с нескрываемым отвращением ко всему упал в кресло и вытянул ноги. Господи, когда же всё кончится?! Но затем наконец-то начала действовать утренняя «доза». И я задышал реже, бесшумными толчками в груди билось сердце, веки отяжелели, вокруг сгустилась тьма. Где я?…
…Я сидел перед костром, у озера, а вокруг тихо вальяжничала летняя ночь. Отраженным безмолвием застыла в вышине луна, и рябила амальгамой на воде, а поблекшие звезды скромно жались по небесным углам, но я видел только пламя — разве огонь не чудо? Красноватые блики менялись, прыгали, играли зыбкими тенями на руках, земле, прибрежных валунах, и казалось, что за их игрой можно наблюдать вечно — ничто не повторялось, всё колыхалось, сплеталось, и каждый раз по-новому. Разве можно не любить то, что неповторимо?
С озера холодило, но я не замечал — магия огня не отпускала, и, словно заколдованный отблесками, я лишь неотрывно смотрел в пламя. Разве не чудо? Казалось, что и сами огненные языки, поддаваясь своим же чарам, замирали причудливыми фигурами — или это замирало время? И била ключом тишина — кипящая, звенящая. Она кружилась водоворотом, обволакивала дремой, растворяя и затягивая на дно, и, погруженный в оцепенение, я в первый миг даже не заметил, как выступила из мрака высокая, сухопарая фигура.