Овечий прием тоже сработал: его проделал вместе весь наш полувзвод — три отделения. Конечно, если кто хочет выспаться, то ему не стоит проделывать такие штуки. Если лежишь с краю, один бок, как ни крути, мерзнет, тогда, понятно, лезешь в середину. А уж когда ты в середину пролез — согреваешься, но тут каждый норовит сложить на тебя свои мослы либо дышит в лицо своей нечищеной пастью… Так и ползаем всю ночь взад-вперед, на манер броуновского движения, и не заснуть, и не проснуться окончательно. Поэтому ночь будто сто лет тянется.
Подняли нас бодрым окриком:
— Па-а-адъ-ем! Вых-ходи стр-роиться! Жи-ва!
Крик сопровождался аккомпанементом инструкторских стеков, щелкающих пониже спины. Мы начали зарядку. Я чувствовал себя трупом хладным и не представлял, как смогу дотянуться до носков ботинок. Однако хоть со скрипом, но дотянулся, а на обратном пути почувствовал себя совсем разбитым. Сержант Зим, как обычно, был бодр и подтянут. Кажется, этот мерзавец даже умудрился побриться.
Солнце приятно согревало спины. Зим приказал запевать. Вначале — старые солдатские, «Le regiment de Sambre et Meuse», «Caissons» и «Пирамиды Монтесумы», а потом нашу «Польку полевую», которая кого угодно заставит пуститься рысью. Зиму еще в раннем детстве все уши медведь оттоптал — разве что мощный голосище остался, но Брекинридж уверенно вел мелодию, и даже Зимовы вопли не могли его сбить. На время мы преисполнились самоуверенности и распушили хвосты.
Однако через пятьдесят миль самоуверенности как не бывало. Ночь показалась мне длинной — а день вообще тянулся без конца. И Зим еще отчехвостил нас за «постные морды» и за то, что некоторые не успели — за девять минут от прихода в лагерь до поверки! — побриться.
Многие ребята решили в тот вечер уволиться, и сам я подумывал о том же. Однако не уволился — а все потому, что дурацкие шевроны рекрут-капрала все еще красовались на моем рукаве.
И в ту же ночь нам устроили двухчасовую учебную тревогу.
Все же в самом скором времени я вспоминал о ночевке в груде товарищей как о доме родном, уютном и теплом. Ровно через двенадцать недель после памятного марш-броска меня, почти голым, забросили в дикие канадские скалы и предоставили продираться через них сорок миль. Я справился — и проклинал армию на каждом дюйме моего пути.
Но на финише я даже не был слишком плох. Пара кроликов оказалась менее проворной, чем я, и я был не так уж голоден. Более того — даже одет, меня покрывал толстый слой кроличьего жира, пыли и грязи, а из шкурок вышли мокасины — самим кроликам шкурки были уже без надобности. Диву даешься, что можно при желании сделать обычным обломком камня! Да, похоже, наши пещерные предки не были такими уж тормозами!