— Иди, Максим-ака, оставь… Вернешься потом…
— Не имею права, комиссар.
— При… приказываю, товарищ Мочалов! — собрав силы, выкрикнул Сафоев.
Мочалов был вынужден подчиниться, и вскоре его пулемет опять затарахтел, поливая басмачей смертоносным свинцом. Бой продолжался до рассвета. Не многим бандитам удалось вырваться из кольца. Везде валялись их трупы, отовсюду неслись хриплые стоны раненых. В лучах утреннего неяркого солнца блестело брошенное оружие. Мансур Мардонов приказал бойцам отряда обойти вместе с жителями кишлака поле боя, подобрать раненых, оказать им первую помощь, собрать все оружие.
— А где Сафоев? — спросил он.
— Не знаю, — ответил кто-то из бойцов.
— Не видели, — говорили другие, все, как один, усталые, в пыли и грязи, с ярко синеющими пороховыми пятнами на осунувшихся лицах.
— А Максим-ака?
— Тоже не видели…
Мардонов, вскочив на коня, хотел было поскакать туда, где лежали в цепи Сафоев и Мочалов, но они появились сами. Шли по крутой тропе, едва передвигая ноги; левой рукой Сафоев обнимал Максима, а правая, забинтованная от локтя до плеча, покоилась на перевязи.
— Что случилось? — крикнул Мардонов, подскакав.
Сафоев растянул запекшиеся губы:
— То, что случается на войне… — и, должно быть от боли, поморщился. На его лбу блестели крупные капли пота.
Через несколько дней Султану Сафоеву, помещенному в санчасть, стало плохо. Поднялся жар. Ему мерещились огромные языки пламени, которые лижут лицо, и казалось, что глаза придавило камнем, острые края которого врезались в веки и в брови. Сафоев звал жену и сына, Мардонова, ака Максима, усто Шакира, выкрикивал какие-то бессвязные слова и метался, словно вырываясь из чьих-то чудовищно цепких лап. Его правая раненая рука вздулась и стала покрываться сине-багровыми пятнами.
В тот же день Сафоева отправили на машине в Сталинабад в военный госпиталь, где, едва взглянув на рану, сказали, что теперь, при такой гангрене, единственный выход — немедленная ампутация. Не о руке надо заботиться — о жизни. Руку уже не спасти, за жизнь еще можно побороться.
Когда Сафоев очнулся, он увидел черные встревоженные глаза сына и красные, заплаканные глаза жены. Их вызвали тотчас же после операции, они приехали вместе с усто Шакиром. Впрочем, об этом Сафоеву сказали позже. А в тот первый миг он сперва не поверил себе и долго смотрел на родных, как на нежданное чудо, которое не растворялось в тумане и не удалялось, не исчезало. Он шевельнулся.
— Что? — наклонилась Бибигуль.
Сафоев улыбнулся, и она помимо воли всхлипнула. А Давлят не шелохнулся, сидел, как птица с подбитыми крыльями. Подумав об этом, Сафоев левой рукой рывком привлек сына на грудь и, забыв про боль, стал гладить его темные вихры.