— Торопится комбат, радуется, — шепнул Махмуд Самеев Климу Пархоменко.
— Я б тоже торопился, дружок, — сказал Клим. — Шутка ли — на такое свидание!
На задней подводе кто-то запел и смолк. Лес зеленел молодыми побегами, источал многообразные пьянящие ароматы. Но облака в небе быстро темнели, наливались дождем.
По карте до госпиталя, местоположение которого Давляту сообщили из штаба бригады, оставалось семь-восемь километров, и, как это всегда бывает, с каждым шагом и каждым метром нетерпение все более возрастало. Волнение Давлята доходило до предела, оно передалось бойцам, которые слезли с подвод, считая, что так будет легче лошадям. И хотя лошади по-прежнему шли с натугой, мокрые, словно после купания, все казалось, что они идут быстрее.
На всем пути Давлят высылал вперед дозоры, выслал и теперь, сказав, что если все в порядке, то пусть не возвращаются, а ждут на месте, то есть уже в самом госпитале.
Но не прошло и часа, как один из четверки дозорных вернулся и, трясясь и задыхаясь, закричал:
— Беда!.. Там беда!..
На Давлята будто обрушилось небо. Качнулись перед глазами деревья, он с трудом удержался в седле.
— Беда? Какая беда? Зачем? — сорвалось у него с языка, он пришпорил коня, и конь понесся как ветер.
То, что открылось Давляту и подоспевшим бойцам, вызвало ужас и гнев.
На небольшой поляне, окруженной с четырех сторон могучими вековыми деревьями, дымились головешки, холмики и воронки, оставшиеся от домика лесничего и от тех блиндажей и землянок, в которых располагался госпиталь. Дым стлался низко, он был едким и смрадным, черного цвета. По всей поляне лежали окровавленные, изувеченные трупы, многие павшие были в нижнем белье, многие сжимали окостеневшими руками оружие. Нетрудно было определить, что здесь сражались упорно, до последнего дыхания, дорого отдавая жизнь, хотя и не видно ни одного вражеского трупа.
Бросив коня, Давлят тяжело ступал по этой развороченной поляне. Он шел, стиснув зубы, собрав в кулак всю свою волю, но на него было страшно смотреть — он враз почернел и осунулся, сморщился, как старик, глаза затянуло мутью.
«Опоздали… опоздал», — билась у него в голове мысль, пронизывающая острой болью все его существо. Он не хотел увидеть здесь Наталью ни живой, ни мертвой. Однако его тихо позвали: «Товарищ командир», — Махмуд позвал, — и он услышал каждым своим обнаженным нервом, потом резко повернулся и увидел.
Наталья сидела, раскинув руки, словно преграждая путь, у неглубокого хода в разбитый взрывом блиндаж. Окровавленный ватник ее висел клочьями, в крови были и голова с разметанными темными волосами, и восковое лицо с заостренным носом, и тонкая шея, руки и грудь. Позади нее лежали наполовину присыпанные землей четверо погибших раненых, но Давлят не увидел их, она, одна она, родная Наталья, была перед ним.