— Вот так-то, Клим, братишка, — вздыхал щупленький Махмуд Самеев, сидя в окопе на корточках. — Семнадцатый день, а проползли всего ничего… А ты еще хвастал…
Клим ожег его злым взглядом, перебивая, сказал:
— Помолчал бы, Осьмушка! Одно дерево не лес, один воин не войско. — Потом, после паузы, прибавил: — Коли язык чешется, поди спроси командиров: долго ли будут мурыжить в снегу, на морозе?
Не успел Клим произнести эти слова, как началась артиллерийская подготовка. На финских позициях взметнулись черные столбы разрывов. Рота во главе с капитаном Николаевым двинулась преодолевать заграждения. Вначале побежали, затем стали передвигаться короткими перебежками, потом ползком, по-пластунски. Финны, открыв огонь из-за своих стальных и бетонных укрытий, прижимали наших к земле.
— Сабгатуллин упал!
— Сергеева зацепило!
— Убит Аменджулов!..
Подобные возгласы раздавались все чаще, стегая по натянутым, как струны, нервам.
Оставленный на ротном наблюдательном пункте Давлят кусал губы и скрипел зубами. Не отрывая бинокля от глаз и видя, что и эта атака захлебывается, он то вслух, то про себя повторял: «Черт!.. Черт!..» — и говорил сам себе: «Неужели финны так сильны, что мы ничего не можем поделать с ними?»
Вдруг над самым ухом прозвучал тревожный голос Сурена:
— Товарищ лейтенант, командир роты…
Он держал на плече обмякшее тело Николаева. Давлят бросился к нему и помог уложить капитана на землю. Белый маскировочный халат Николаева был залит кровью. Вымазался в крови и часто-часто дышавший Сурен. Его смуглое лицо побледнело. Иссиня-черные зрачки расширились, подбородок дрожал.
Давлят плюхнулся перед Николаевым на колени и рукавом своего маскхалата стал утирать ему окровавленный лоб и губы, на которых пузырилась розовая слюна. Николаев застонал. С трудом приподняв набрякшие синие веки, он уставился на Давлята мутным, гаснущим взором, узнав, прохрипел: «Не вышло… осечка…» — и снова закрыл глаза, теперь уже навсегда.
Давлят одну или две минуты пробыл в холодном оцепенении, затем медленно поднялся с колен, обшарил глазами наблюдательный пункт и, увидев в углу черную стеганую ватную куртку, которую бойцы называли телогрейкой или душегрейкой, взял ее, закрыл лицо Николаева, выпрямился… и вдруг обрушился на все еще часто дышавшего Сурена:
— Чего торчишь? Давай туда бегом! Пусть возвращаются.
Сурен не сразу понял его.
— Да, да, я приказываю прекратить атаку, возвратиться на исходные позиции! — взмахнул Давлят рукой и, резко отвернувшись, вновь прильнул к биноклю.
Открывшееся, словно на ладони, пространство изрыто воронками. Грязный, смешанный с землей снег и белые бугорки тел залегших бойцов. То тут, то там рвутся мины и поднимают фонтанчики пулеметные очереди. За порванной во многих местах колючей проволокой темнеют колпаки финских дотов и дзотов, из бойниц которых изрыгается смертоносный огонь. Если некоторые дзоты разрушены, то доты наши снаряды не пробивают.