В письме от 14 января 1981 года Довлатов писал: “Игорь, мне кажется, Вы огорчились, что Вам не сообщили о конференции. Я хочу только сказать, что в механизме этого дела — сплошной хаос, произвол и бардак. Знаете, как я попал в приглашенные? Здесь был ничтожный юморист Д. Попросил дать ему бесплатную рекламу. И сказал: “Я могу устроить, чтобы вас (то есть – меня, Довлатова) пригласили в Калифорнию”. Я сказал: “У меня нет времени”. Но рекламу ему дал. Не ради Калифорнии, а из жалости... И вдруг приходят документы. Так что это делается, как в Союзе. Кто-то кому-то позвонил — и все”.
Скорее всего, в моем случае кто-то кому-то должен был позвонить, чтобы не включали в список. Но я, видимо, опять разочаровал своего босса. На конференцию проситься не стал и ни разу не упомянул ее в наших разговорах. Однако для себя решил твердо: “Пора бежать. Насильно мил не будешь. Пора, пора бежать, парень”. О чувствах же, которые кипели в груди в эти недели, дает представление неотправленное письмо, сохранившееся в моих архивах. Там были такие строчки:
“Карл и Эллендея!.. Я понимаю, что можно получать удовольствие от причинения неприятным людям неприятных эмоций, понимаю, что, наверное, попал уже в эту категорию. Одно непонятно: какое удовольствие оскорблять человека, который вам так многим обязан, который зависит от вас до такой степени, что наверняка не сможет пикнуть в ответ? Но вот что мне пришло в голову: может быть, вы из-за моей сдержанности думаете, что все прежние обиды не достигали цели, и хотите пробить мою “толстокожесть”? Поверьте — они вполне достигали — я просто старался не показывать виду. И то, что мне не отвечали неделями на жизненно важные для меня вопросы, и то, что другие книги уходят в печать раньше моей — объявленной и обещанной, и то, что о конференции в Калифорнии я узнал на стороне, и много-много другого — все это вполне достигало цели и причиняло боль”.
NB: Жизнь каждого человека есть не только получение, но и раздача обид. Так что нечего жаловаться..
Так совпало, что первые месяцы 1981 года оказались заполнены тяжелейшим противоборством “Ардиса” с Верой Евсеевной Набоковой. В свое время она разрешила издательству опубликовать по-русски роман ее покойного мужа “Бледный огонь”. Перевод, сделанный Алексеем Цветковым, вызвал у нее множество возражений, и она испещрила рукопись сотнями замечаний и исправлений. Цветков отказывался принять большинство из них. Карл попросил меня быть арбитром в их споре.
Прочитав рукопись, испещренную пометками, я вынужден был в девяти случаях из десяти брать сторону Цветкова. Если у него было написно “он сидел в кресле”, она зачеркивала “в” и вписывала “на” — “на кресле”; вместо “подбросил шляпу в воздух” писала “на воздух”; правильный перевод английского sea horse как “морской конек” заменяла на бессмысленного “морского коня”; “профессор принимал экзамен” — вместо “принимал” писала “давал” и так далее. Было ясно, что за шестьдесят лет изгнания она утратила связь с родным языком, но, в отличие от самого Набокова, переставшего писать по-русски, воображала себя верховным судьей в вопросах грамотности и стиля.