Все же я пытался действовать с крайней осторожностью. Написал ей письмо с искренними восхвалениями романа.
“Вышло так, что я в свое время не прочел “Бледный огонь” по-английски, поэтому в моем лице Вы имеете первого русского читателя этой книги. Думаю, что все исправления, которые Вы вынуждены делать в переводе, оседают в Вашей душе чувством горечи и раздражения... Но со своей стороны хочу засвидетельствовать перед Вами, что тот текст, который ложится сейчас на бумагу, если и не полностью, то в очень большой степени доносит очарование романа, завораживает, пленяет, и вся неповторимо изящная постройка, вся щемящая драма этой изломанной души, с ее снобизмом и безответной последней влюбленностью в красоту — мира, плоти, цветка, поэмы, поэзии — вызывает сильный сердечный отклик. Я уверен, что труды наши не пропадут даром и русский читатель получит замечательный подарок”.
При этом деликатно касался загадок использования русских предлогов. Да, по необъяснимым причудам грамматики, “он сидел на скамье, на стуле, на кровати, на диване”, но, когда доходит до “кресла”, он почему-то оказывается “в кресле”. Да, “башня взлетит на воздух”, но шляпу почему-то подбросят “в воздух”. Вспомним: “Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали”. “Хорошо, — писала в ответ госпожа Набокова, — Грибоедовым вы меня победили. Но в остальном — не уступлю”.
Параллельно началась работа над изданием по-русски и романа “Пнин”. Перевод, сделанный недавним эмигрантом, профессором Геннадием Барабтарло, в общем произвел впечатление благоприятное на сестру и вдову Набокова, но и здесь Вера Евсеевна предвидела множество трудностей. Как перевести смешные искажения английского языка, делаемые Пнином? Она была категорически против того, чтобы герой изъяснялся на неправильном русском. Нет, пусть его речь будет чистой, а в скобках можно давать искаженный английский оригинал.
Мне предстояло набирать этот роман. Дополнительная трудность состояла в том, что переводчик Барабтарло был страстным поклонником дореволюционной русской культуры и не признавал новых правил русской грамматики. Сборник своих стихов он опубликовал впоследствии в России с “ятями” и “ерами”, так же пишет и письма и отвечает (только письменно!) на вопросы корреспондентов, берущих у него интервью. То есть он принял для себя то правописание, которым пользовался Сирин, и сбить его с этой позиции невозможно.
Мои попытки редакторского вмешательства гневно отвергались либо переводчиком, либо Набоковой, либо обоими. Что касается “Бледного огня”, то работа над ним просто зашла в тупик. Карл, не смевший ни в чем перечить вдове своего кумира, не без удовольствия передал мне ее письмо, в котором мои поправки — а вернее, восстановления текста Цветкова — были названы “идиотскими”. В ответ на это я написал ему: