Но нет, принцип есть принцип. Хочешь, чтоб я убил тебя — скажи это вслух, старая сволочь. Назови меня по имени. Уже не можешь? Какая досада.
Сейчас пожелание держаться было совершенно излишне: и это прошло. Габриэлян полностью перешел в автоматический режим, и дед, кажется тоже. Позавчера он перестал есть совсем, пил все меньше, одного подгузника вполне хватало на всю ночь, а доза морфина вырубала его на верных двенадцать часов. В девять следовало поставить капельницу — врач перевел деда на внутривенное питание — в одиннадцать перезарядить кислородный аппарат, в полночь — вколоть морфин, и после этого Габриэлян мог отсыпаться вволю, но и в этом отпала необходимость: диплом он уже защитил, причем, кажется, тоже не приходя в сознание. Во всяком случае, он совершенно не помнил, о чем спрашивали на защите и что он отвечал. Видимо, отвечал как надо, комиссия оценила на сто баллов. Конечно, имело смысл просто лечь и выспаться наконец, как все нормальные люди, но биоритмы пошли вразнос (в чем он им изрядно помог, когда обнаружил, что нарбутол не действует на деда как анальгетик, зато отлично действует на внука как стимулятор — еще одна парадоксальная реакция, сколько их уже было, сколько еще будет…).
Нет, конечно же, он прекрасно понимал, что Карим имеет в виду. Но это относилось к другому миру, к другим людям — то есть, просто к людям… Под которых они с дедом могли более-менее успешно мимикрировать, но не смешиваться. Никогда.
Габриэлян вошел в комнату деда. Шипел компрессор противопролежневого матраса, тихо гудел кислородный аппарат, тикали часы. Только дыхание деда было беззвучным. Подбородок и нос нацелились в потолок, глаза помутнели и закатились. Щеки ввалились так глубоко, словно их сшили там, внутри. Габриэлян подошел ближе, проверил пульс. Под холодной кожей тот прощупывался еле-еле. Лицо, уже пластиково-желтое, в свете вечернего окна обрело золотистый иконописный оттенок, бородка и отросшие волосы чуть завивались от пота, карие глаза, показавшись из-под век, выглядели полными таинственного смысла.
Дед испустил газы. Вроде даже булькнуло. Габриэлян привычным уже движением проверил подгузник — нет, чисто.
— Я пойду поужинаю, — сказал он.
Лишнее; дед уже третью неделю был безучастен к внешнему миру, если ему ничего не требовалось, а в последние дни он даже не звал, когда было плохо, просто издавал безадресные стоны. Но привычка не отпускала.
Габриэлян сделал яичницу по-бирмингемски и поужинал. Вымыл посуду, вернулся в комнату к деду, проверил подгузник — чисто, проверил давление — не упало — споил деду четыре столовых ложки сладенькой водички и сел за терминал.