— Шифоньер… — говорит Рина, почти не разжимая губ. — И диван раскладной. Вон у Ляльки есть, а мы что, хуже? Нам с Ариком обставляться надо. Папа сказал, она моя была…
Тетка Мура прибегает из кухни с опухшим глазом, шлепает на стол блюдо с подгоревшим мясом. Блюдо срывается с края стола, падает на пол и разбивается на мелкие осколки. Татьяна собирает с пола мясо.
— Кто — твоя была, Ринка? — спрашивает Леонид.
— Шуба. Лисья. Папа говорил, когда я замуж выйду, мне ее подарят. Я бы ее продала, шифоньер купила.
— Да-а-а, — задумчиво тянет Леонид. — Помню я эту шубу времен расцвета нэпа. Ты, Ринка, не расстраивайся. Ее, наверное, моль сожрала. Все-таки кому-то какая-то польза.
— Никто ее не сожрал, — мрачно говорит Рина. — Они ее заложили. Еще тогда. А теперь не хотят деньги отдавать.
— Что ж это вы, тетушки, поживились за счет родной племянницы? — насмешливо спрашивает Леонид.
Тетка Шура начинает шумно рыдать. Ее грудь поднимается к самому подбородку. Кажется, что можно взять ее в пригоршню и вытереть ею глаза.
— Мы не поживи-ились! — рыдает тетка Шура. — Мы, когда Изю… — Она умолкает на мгновение, как будто не решаясь продолжать. — Мы… чтобы маслица, молочка, она же боле-ела! — Тетка Шура кивает на Рину. — Мы же хотели как лу-учше!
— Диагноз ясен, — встает Леонид. — Пойдем, Танюх.
— А как же…
— А никак. Разберутся сами.
Они выходят на улицу.
— Может, объяснишь, что происходит? — спрашивает Татьяна.
— Да ничего особенного. Старые семейные скелеты в шкафах. В 46-м — ты, конечно, не помнишь, впрочем, я тоже не помню — была денежная реформа. За десять рублей давали один. А цены те же оставили. Так вот, Изя в своей кооперативной лавчонке сам у себя скупил весь товар, а после реформы снова выбросил на прилавок. Посчитай, какой навар. Кто-то на него стукнул, разумеется. Говорят, что его зам. Ну и посадили нашего Изю. На пять лет. С конфискацией. А тетки вещи закладывали, чтобы Ринку прокормить. И шубу заложили, которая ей в приданое предназначалась. Теперь она эту шубу у них обратно требует. А Изя в 57-м, между прочим, доказал, что он был безвинно репрессирован, после чего получил квартиру и место директора галантереи. Только шубу не вернули. Зато Ринка у нас живая-здоровая на маслице и молочке.
Когда пошел яблочный дождь, Татьяну положили на раскладушку. Татьяна лежала, вытянувшись под старым клетчатым Лялиным пледом, и чувствовала себя черепахой Тортиллой. «Мне двести лет», — думала Татьяна и закрывала глаза. Наверху, в соснах, бился дятел. «Тук-тук», — думала Татьяна, а больше мыслей никаких не было. Разве что о том, что скоро обед и это очень страшно. «Тук-тук», — отвечал дятел ее мыслям. Казалось, кто-то молоточками бьет ее по вискам. Иногда молоточки были твердые, тяжелые, холодные — неприятные. А иногда — ничего, как будто обернутые мягкой бархатистой тряпочкой. Подходила Ляля. Долго стояла у раскладушки, смотрела на Татьяну. Татьяна чувствовала ее взгляд и открывала глаза. Ляля садилась на край.