— Вы, Евдокия Васильевна, ребеночка-то под спинку возьмите, ребеночек-то у вас повис, — не поднимая глаз, говорила Марья Семеновна.
— Вы, Марья Семеновна, смотрите, куда льете, а то в глазки попадете, как в прошлый раз, — отвечала Евдокия Васильевна.
Татьяна, стоя с полотенцем в сторонке, чувствовала себя посторонней. Вроде сделала свое дело и можешь быть свободной. Однако на свободу не отпускали. Зачем-то требовалось ее ежесекундное присутствие при каждой, производимой над Катькой процедурой. Присутствие по большей части наблюдательного свойства.
— Марьсеменна, мы с Леней к Ляле сбегаем вечером?
— Что ты, деточка, что ты! Не забывай — у тебя ребенок!
Мать качала головой. Мол, не стыдно тебе, девка? При грудном-то дитяти дома сидят, а не по гостям бегают! В этой точке — точке запрета, как называла ее про себя Татьяна, — две враждебные разнонаправленные стихии успокаивались, уравновешивались и даже на время объединялись. Объединялись против нее, Татьяны.
Когда Катьке исполнилось полгода, Марья Семеновна устроила прием с пирогами и фаршированной рыбой. И в конце вечера, во время чая, который пился из специально по такому случаю купленных чашек невесомого фарфора с затейливыми, вычурно изогнутыми ручками, предназначенными не столько для того, чтобы за них держались, сколько для того, чтобы на них любовались, во время чая Марья Семеновна торжественно вынула из черного кожаного ридикюля четыре бумажки. Торжественно помахала ими над головой, торжественно опустила на стол и прихлопнула сверху тяжелой мужской рукой.
— Путевки! — сказала она громко и все так же торжественно обвела стол взглядом. — Неделя в Эстонии. Едут… — Она еще раз обвела стол взглядом как бы в поисках достойных кандидатур и ткнула пальцем в Татьяну и Лялю. — С мужьями, разумеется, — и засмеялась довольным смехом, в котором, кроме довольства и удовольствия, отчетливо сквозили нотки ожидания восторгов и благодарностей.
Татьяна взяла в руки одну из бумажек, близко поднесла к глазам, словно была близорука, прочитала: «Нарва — Тарту — Пярну — Таллин». И заплакала. Марья Семеновна растерянно посмотрела на нее и с какой-то жалкой беспомощностью пожала плечами.
— Ну что ты, деточка, что ты. Ну не надо, деточка, не надо. — Она протянула большую руку, положила Татьяне на плечо и стала похлопывать, бормоча что-то бессмысленно-утешительное. — Ну все, все, все хорошо, поедешь, отдохнешь, и соскучиться не успеешь, как вернешься. Ну хватит, хватит, ну давай глазки вытрем, носик вытрем… — Она подняла Татьяну со стула и повела в соседнюю комнату, все шепча и шепча ей на ухо детские смешные глупости. На пороге, не оборачиваясь, махнула рукой — дескать, расходитесь, без вас тут…