Арик хвастал. О, как он хвастал! Он был гений хвастовства, этот Арик.
— Уймись, — говорила ему Ляля. — Ты уже всего добился, и, самое главное, мы уже об этом знаем.
Но Арик не унимался:
— И тогда я беру банку икры, коньячок армянский и — к нему домой. Он — счастлив. Посидели, выпили, он говорит: «Какие проблемы, Арик? Приезжай в сервис, я все сделаю. Только приезжай!»
У него всегда имелся в запасе какой-нибудь «он», к которому можно поехать с банкой икры. Начальники автобаз, директора магазинов, театральные администраторы, завотделами и замминистров в безумном хороводе проносились по его жизни, задевая царственными крылами ошалевших родственников. Со всеми он был на «ты», всех называл по именам, всех хлопал по плечу. Бедный мальчик из Мариуполя, дорвавшийся до столицы, он блестел круглыми пьяными глазами и круглой коричневой лысиной и, обнимая красавицу Лялю, а заодно и Рину, жарко шептал:
— Ух, девочки мои! Любимые мои! А давайте в субботу за город, в «Русскую избу»! А? Там директор — чудный мужик! Я ему говорю: «У меня сестрички — закачаешься!» А он: «Какие проблемы, Арик? Привози всех! Только привози!»
Какой директор? Какая изба? Никуда они, разумеется, не ехали. На следующий день Арик напрочь обо всем забывал и, наморщив коричневый лоб, долго не мог взять в толк, о чем, собственно, речь.
«Как бог!» Это он о себе так говорил: «Как бог!»
— Кто умеет играть в пинг-понг? Арик, ты как играешь? — кричала Ляля, когда на даче наконец-то поставили теннисный стол.
— Как бог! — отвечал Арик, опуская очи долу и сверкая шоколадной лысиной.
Старые пни корчевали под его непосредственным руководством. Он давал рабочим советы.
— Левее! Правее! Да не туда! Сюда! — Зычный голос Арика оглашал чинные дачные окрестности и перекликался с гудками дальних электричек.
— Давно с лесоповала? — хмуро поинтересовался один из работяг. — Сам-то когда-нибудь корчевал?
— А то!
— Ну и как?
— Как бог!
Иногда Татьяна ловила себя на том, что ненавидит Арика — он занимал слишком много места. Это было новое чувство — чувство, что пришла пора что-то и кого-то ненавидеть. Ненавидеть Татьяна не хотела. Ей даже чувство неприязни всегда было тягостно. Но так выходило — надо. Иначе не проживешь. Эту внутреннюю ненависть к каким-то жизненным явлениям и проявлениям Татьяна — так же внутренне, про себя — оправдывала тем, что пора же как-то определяться с собственным мнением, нельзя же всю жизнь со всеми соглашаться, на все кивать, всем поддакивать. Ненависть — это собственное мнение в крайнем проявлении. «Вот мое мнение: больше всего на свете я ненавижу людей, которые занимают слишком много места, потому что, когда человек занимает слишком много места, это всегда немножко незаслуженно. Когда человек занимает слишком много места, он всегда отодвигает в сторону другого. Получается, что его место… оно слегка присвоенное». Арик в этом смысле мог считаться чемпионом мира. Он занимал все жизненное пространство — и свое, и чужое, и еще чуть-чуть, и окрестности. Он размахивал руками, громко хохотал над собственными шутками, вытирал потную лысину и кричал на весь стол: «А вот я вам сейчас скажу!» Это означало, что Арик «а вот вам сейчас скажет», как жить дальше. И говорил. Народ безмолвствовал, когда Арик, засовывая в пасть ломоть осетрины, рассказывал, как в детстве собирал деньги на мороженое. Вставал в автобусе к кассе и говорил всем входящим: «Пятачок не кидайте. Я гривенник бросил». Так потихоньку-полегоньку набиралось копеек пятьдесят. Обустраиваться Арик умел даже в автобусе, а своей способностью обводить простаков вокруг пальца страшно гордился. Он вообще был патологически доволен собой.