В ожидании его появления я приподняла жалюзи и увидела, что за окном глубокая ночь — черная, ветреная и ледяная. Я подумала обо всех жестоких людях, как они спят сейчас здоровым сном спеленутых новорожденных младенцев, прильнувших к груди любящих мамочек. Тут же мысли перескочили на мою мать. Вспомнились белые кружева ее бюстгальтеров, белые кружева ее шелковых рубашек, которые она носила под любой одеждой, белизна махрового халата, висевшего за дверью ее ванной, пушистого и роскошного, как в дорогих отелях. Вспомнился серый атласный халат, пояс на котором часто выскальзывал из петелек, потому что шелк был скользким; по шелку пробегала рябь, словно по воде реки на японской гравюре. Вспомнились стройные белые ноги матери, сверкавшие, как светлые животы японских карпов на солнце, веерообразные хвосты карпов шевелили ил, и — пафф! — он, словно клубы дыма на сеансе магии, расползался по воде прудика. Вспомнилось, как мать погружала толстую, круглую кисть в пудру и подносила ее к своему бесстрастному, блестевшему от увлажняющего лосьона лицу, и пудра тоже — пафф! — взлетала невесомым облачком, а я смотрела, как она «приводила в порядок лицо», так это у нее называлось. Смотрела и думала, стану ли я когда-нибудь так же, как она, красивая рыба в рукотворном пруду, плавать и плавать кругами, выживая в кромешной скуке исключительно потому, что моя память способна удерживать лишь то, что запечатлелось в последние несколько минут моей жизни, и забывает все остальное.
На мгновение жизнь карпа показалась мне не такой уж и плохой. Я встала с софы, приняла инфермитерол, почистила зубы, прошла в спальню, сняла всю одежду, легла в постель, натянула на голову одеяло и проснулась через какое-то время — возможно, через несколько дней, — давясь и кашляя. Перед моими глазами покачивалась мошонка Тревора. «Господи Иисусе», — бормотал он. Я все еще была в тумане. Я закрыла глаза и, не открывая их, слышала, как его рука рывками двигалась взад-вперед по обслюнявленному пенису; потом он выплеснул сперму мне на грудь. Капля поползла у меня между ребрами. Я отвернулась, до меня доносился шум его дыхания, когда он сидел на краю кровати.
— Я пойду, — сказал он через минуту. — И так я слишком задержался здесь. Клаудия будет волноваться.
Я попыталась поднять руку и показать ему средний палец, но не смогла. Хотела что-то сказать, но лишь застонала.
— Знаешь, через год-другой видаки устареют, — сообщил он. Потом я услышала, как он пошел в ванную. Стукнуло о бачок сиденье унитаза, зашумела моча, забурлил смыв, потом долго шумела вода над раковиной. Вероятно, он мыл свой хрен. Он вернулся, оделся, лег за моей спиной на кровать и обнял меня, прижав к себе секунд на двадцать. Его холодные руки держали меня за груди, жаркое дыхание щекотало мне шею.