Но однажды я проснулась и обнаружила, что вытащила свой цифровой фотоаппарат и отправила куче незнакомцев снимки моей задницы, сосков и зева. Я написала им, чтобы они пришли, и «связали меня», и «взяли меня в заложницы», и «вылизали мою киску, как тарелку со спагетти». С тех пор я взяла за правило каждый раз, когда принимала таблетки, а это было примерно через каждые восемь часов, убирать в шкаф компьютер, выключать телефон, класть в пластиковый контейнер, запечатывать липкой лентой и засовывать на самый верх подвесного кухонного шкафчика.
Но как-то я проснулась и увидела запечатанный контейнер на подушке возле моей головы.
На следующую ночь телефон лежал на оконном карнизе рядом с дюжиной выкуренных наполовину сигарет, погашенных о футляр компакт-диска Аланис Мориссетт.
— Зачем ты убиваешь себя? — спросила Рива, увидев окурки в мусорном контейнере, когда пришла ко мне без приглашения через несколько дней. У матери Ривы онкология началась с легких.
— Мое курение не касается ни тебя, ни твоей матери. Знаешь, моя мать тоже умерла, — добавила я.
В тот момент мать Ривы лежала в хосписе, лишь изредка приходя в сознание. Я устала слушать об этом. Рассказы Ривы будили во мне слишком много воспоминаний. Плюс к этому подруга наверняка рассчитывала, что я приду на похороны. А мне совершенно этого не хотелось.
— Моя мама еще не умерла, — сказала Рива.
Я не рассказывала Риве про мои похождения в интернете. Но попросила ее поменять мой пароль в чате на какой-нибудь заковыристый, чтобы я никогда не догадалась.
— Просто произвольный набор букв и цифр. А то я слишком много времени торчу в сети, — объяснила я.
— И что ты там делаешь?
— Отправляю по ночам сообщения, а потом жалею об этом. — Я знала, что такой лжи она поверит.
— Тревору, да? — спросила она, понимающе кивнув.
Рива сменила пароль, чат стал недоступным, и я какое-то время спала нормально. Только писала в бессознательном состоянии Тревору письма в желтом деловом блокноте — длинные петиции о наших романтических отношениях и о том, как мне хочется, чтобы все переменилось и мы были снова вместе. Буквы были ужасно смешными; я решила, что они были написаны мной во сне, чтобы я повеселилась, когда проснусь. К концу месяца мои бессознательные вылазки в бакалейную лавку стали происходить не так часто, возможно, по той причине, что началась зима.
Визиты Ривы тоже стали не столь частыми. Изменилось и ее поведение — от мелодраматических сцен до вежливого присутствия. Она уже не изливала душу, а обстоятельно суммировала прожитую неделю, включая текущие события. Мне нравился ее самоконтроль, и я сказала ей об этом. Она сообщила, что старается быть более чуткой к моим потребностям. Теперь она держала язык за зубами, если ей хотелось дать мне совет или сделать замечание насчет состояния моей квартиры. Она меньше жаловалась. Еще она стала, уходя, обнимать меня и посылать воздушные поцелуи. Она делала это, наклоняясь надо мной, когда я лежала на софе. Думаю, она просто привыкла так делать, расставаясь с прикованной к постели матерью. Из-за этого мне казалось, что я нахожусь на смертном одре. Но вообще-то мне нравилось такое проявление нежности. К Дню благодарения я провела в спячке почти шесть месяцев. Никто, кроме Ривы, не прикасался ко мне.