— Не пейте вот с этим, — сказала она. — Если вы примете этот препарат и не заснете, вас может стошнить. Не исключена мигрень. Если у вас поднимется температура, вызывайте «скорую». У вас могут начаться судороги или будет инсульт. Если на руках появится сыпь, прекратите прием препарата и обратитесь в отделение неотложной помощи. — Она не сказала ничего нового, чего я не слышала бы раньше. Она постучала длинными ногтями по бумажным упаковкам. — Мой совет: не пейте много воды перед сном. Если вы встанете среди ночи и пойдете в туалет, можете травмировать себя.
— Я не собираюсь себя травмировать, — заметила я.
— Я просто предупредила вас — будьте осторожны.
Поблагодарив ее и сделав комплимент по поводу ее золотистого лака, я нажала кнопки на платежном терминале и ушла. Я не зря предпочитала покупать лекарства в «Райт эйд», а не в «Си-ви-эс» либо «Дуэйн Рид». Персонал «Райт эйд» не принимал к сердцу мои выходки. Иногда я слышала, как сотрудники трепались за высокими полками с лекарствами, рассказывали про свои уик-энды, сплетничали про друзей и коллег, иногда язвили, говоря, что у кого-то там воняет изо рта или кто-то глупо разговаривает по телефону. Я регулярно спускала на них собак — орала, если у них не оказывалось нужного препарата, если перед окошком стояли в очереди больше двух посетителей, жаловалась, если фармацевты не сразу звонили в мою страховую компанию, обзывала их тупицами, неучами, бесчувственными идиотами. Но ничто не могло заставить их наорать на меня в ответ; они лишь усмехались и закатывали глаза. Они никогда не спорили со мной. «Не называйте меня «мэм», — заорала я как-то раз. — Это высокомерие». Ясно, что брюнетка с золотыми ногтями этого не помнила. Все они весело и непринужденно общались друг с другом, даже как-то по-родственному. Может, я просто им завидовала. Они все вели нормальную жизнь — это было так очевидно.
По пути домой я разорвала бумажные пакетики, выкинула инструкции и сунула флакончики в глубокие карманы куртки. Пузырьки стучали один о другой, как маракасы, когда я тащилась по снегу. Я жутко дрожала от холода в своей лыжной куртке. Мое лицо горело от ударов ветра, словно от пощечин. Глаза слезились. Руки обжигал мороз. Египтянин укреплял с наружной стороны витрины рождественскую мишуру. Я вошла в лавку, нырнув под красные кисти, взяла свои два кофе, вернулась домой, проглотила несколько штук амбиена и устроилась спать на софе под «Первобытный страх».
Несколько следующих дней мысли о Треворе вытаскивали меня из сна, словно крысы, скребущиеся за стенкой. Мне требовался весь мой самоконтроль, чтобы не звонить ему. В один день я укрепляла его солфотоном и флаконом робитуссина, в другой — нембуталом и зипрексой. Приходила и уходила Рива, трепалась о своих новых свиданиях и ныла, что ей жалко мать. Я смотрела и смотрела «Индиану Джонса». Но меня все же не покидало беспокойство. Тревор, Тревор, Тревор. Возможно, мне было бы лучше, если бы он умер, думала я, ведь за каждым воспоминанием о нем крылась возможность примирения, значит, новых унижений и сердечной боли. Я ослабела. Мои нервы были истрепанными и истончившимися, словно износившийся шелк. Сон пока не излечил мою беззащитность, мою память, мое нетерпение. Казалось, все теперь было как-то нацелено на необходимость вернуть то, что я потеряла. Моя личность, психика, мое прошлое представлялись мне самосвалом, наполненным хламом. Сон был гидравлическим поршнем, он поднимал кузов, чтобы вывалить все куда-нибудь на свалку, но Тревор застрял в заднем откидном бортике и блокировал поток мусора. Я боялась, что так будет всегда.