— Ты считаешь это спекуляцией?
— Нет. Просто мне не хочется смотреть на кучку боливийских женщин, которые будут часами стонать и обливаться кровью.
Он возился с телефоном, а я цитировала отрывки из описания видеографических работ, вывешенного в галерее. Тревор саркастически повторил мои слова:
— «Тектонически», «квази»… Господи! — Потом он позвонил кому-то. Разговор был краткий — да-нет — и сказал: — Скоро увидимся.
— Я тебе хоть немного нравлюсь? — спросила я, когда он дал отбой.
— Что за вопрос?
— Я люблю тебя, — сердито произнесла я.
— Разве это важно?
— Ты шутишь?
Тревор велел водителю высадить меня у ближайшей станции метро. Тогда я его и видела в последний раз. На вечеринку я не поехала. Просто села в поезд и вернулась домой.
Я посмотрела в окно на темнеющее небо. Попыталась стереть грязь со стекла, но это оказалось невозможно. Грязь пристала к нему с другой стороны. Голые ветви деревьев чернели на светлом снегу. Ист-Ривер казалась тихой и черной. Небо над Куинсом было тяжелым и черным; покрывало из мерцающих желтых огней простиралось в бесконечность. На небе были звезды, я знала точно, но не видела их. Зато видела луну, ее белое пламя высоко над городом да красные огни самолетов, идущих на посадку в Ла-Гуардии. Там, вдалеке, люди жили своей жизнью, развлекались, учились. Зарабатывали деньги, дрались, гуляли, влюблялись и расставались. Люди рождались, росли, умирали. Тревор, вероятно, уехал на рождественские дни с какой-нибудь женщиной на Гавайи, или Бали, или в Тулум. Возможно, в эту самую минуту он обнимал ее, произносил слова любви. Может, он был счастлив. Я захлопнула окно и опустила все шторы.
— Поздравляю с Рождеством, — сказала мне Рива по голосовой почте. — Я в больнице, но вернусь в город. Завтра у нас вечеринка для сотрудников. Кен, конечно, там будет…
Я стерла ее сообщение и пошла спать.
В день Рождества, уже в вечерних сумерках, я проснулась на софе, окутанная каким-то тревожным туманом. Я не могла ни спать, ни управлять руками, чтобы открыть пузырек с темазепамом или пощелкать пультом. И тогда я решила пойти за кофе. Внизу консьерж сидел на стульчике и читал газету.
— С Рождеством, — промямлил он, зевнул и перевернул лист, едва взглянув на меня.
Тротуары были завалены снегом. От входа в мой дом до бакалейной лавки была прочищена узкая тропка. У меня на ногах были шлепанцы из коричневой замши, подбитой внутри овчиной; от уличной соли они покрылись белой коркой. Я шла, опустив голову, прячась от обжигающего ветра и рождественского ликования. Мне не хотелось вспоминать о том, как я отмечала праздники раньше. Никаких ассоциаций, никакой сердечной тоски при виде наряженной елочки в чужом окне, никаких напоминаний. После наступления морозов я ходила во фланелевой пижаме и в большом лыжном пуховике. Иногда я даже так и спала, поскольку не всегда включала радиаторы в квартире.