Конечно, я гордился своим сыном, а вместе с тем сердце щемило, тревога за его жизнь меня никогда не покидала, как и симоновского героя, комдива Горшкова.
Ныне, на расстоянии почти в полстолетия, хочу признаться в том, о чем никогда никому до сих пор не говорил. Когда я вернулся из полка, у меня появилась мысль: не забрать ли Вадима в штаб армии, скажем, моим адъютантом? Но вскоре после этого в одном из корпусов нашей армии я был свидетелем странной перепалки между командиром корпуса и старшим лейтенантом. Комкор посылал старшего лейтенанта с заданием куда-то, а тот отказывался и на повышенных тонах говорил:
— Не пойду. Сказал, что не пойду, и все…
А командир корпуса все его убеждал, что надо пойти.
Кто это? — спросил я стоявшего рядом со мной начальника штаба корпуса.
— А это сын командира корпуса, его адъютант.
Услышав такое, я сказал себе: «Нет, пусть Вадим служит в полку, буду бога молить, чтобы судьба прикрыла его своим крылом…»
В середине марта Николай Тихонов прислал из Ленинграда письмо. Объяснял, почему реже стал нам писать. Оказывается, Политуправление поручило писателю в срочном порядке создать книгу о танкистах-гвардейцах. Николаю Семеновичу досталась, жаловался он мне, «самая неблагодарная статья» — вступительная. Книга готова, на днях сдают в печать, и он обещает для нас четыре статьи. Мы знали, что если Николай Семенович сказал — будет сделано. И как бы он ни был занят, никогда не забывал своих ленинградских писем. Вот и сегодня идет в набор его очерк «Ленинград в марте». Как много может сказать читателю пейзаж, нарисованный художником:
«Такой ранней весны не припомнят ленинградцы. С наблюдательных вышек открывается море давно некрашенных бледно-красных крыш… На деревьях уже сидят толстые, сытые воробьи и чирикают, как в апреле. Неповторимые закаты над заливом перепоясаны нежными зелеными, голубыми, радужными полосками, звезды по ночам крупные, белые, яркие, и навстречу им летят красные звезды зенитных разрывов. Отовсюду тянутся прозрачные туманные лучи прожекторов, скрещиваются, переплетаются и вдруг сверкают отточенными, яркими гранями… Воздух легок и прозрачен, ветер доносит далекую канонаду…»
Ленинградцам стало легче дышать, хотя прорыв блокады лишь приоткрыл ворота на Большую землю, а вокруг города — огненная дуга фашистских войск, не прекращаются обстрелы, налеты авиации. На севере города — финны. О них писатель пишет:
«…Все уже привычно, все буднично. На севере, на холмах, стоят в тишине сосновые рощи, тихи окопы и дзоты. Редко здесь раздается стрельба, редко слышен гул моторов. В глубоких блиндажах сидят осоловелые белофинны, отупевшие от бесконечной войны, ругают немцев, читают письма из дома, где пишут, что в маленькой деревушке уже двух третей мужчин нет, они лежат на кладбище. Что же это будет? Они принимаются ругать немцев. Перебежчики устало рассказывают об этом и поют песенки, распространенные в их армии, ядовитые строки про гитлеровцев, которым шюцкоры продали Финляндию». Читаешь и чувствуешь, что рядовой финн жаждет мира. Но, увы, того дня, когда наступит мир на этой границе, еще пока не видно. Потребовались две большие операции лета сорок четвертого года — Выборгская и Выборгско-Петрозаводская, чтобы здесь с войной было покончено…