Лоскутову я строго наказал: из каждого нового пункта сразу же телеграфировать о прибытии. Вначале все шло нормально. Одна за другой приходили депеши, подписанные нашими корреспондентами: «Прибыли в «Топаз», «Прибыли в «Прожектор». Потом появились «Закал», «Кадмий» и другие условные обозначения штабов армий. Только один раз они нарушили порядок — назвали пункт прибытия открыто: «Прибыли к Черняховскому». Но после 6 февраля связь оборвалась, они не подавали признаков жизни. В редакции поднялась тревога. Послали телеграмму начальнику политуправления фронта, командармам Черняховскому, Пухову, нашим спецкорам. Волнений было столько, что я даже позвонил жене Эренбурга, Любови Михайловне: не получала ли она весточки? Успокоились, когда пришла шифровка: «Прибыли Курск, штаб 60 армии».
Маршрут корреспондентов пролегал через Касторное, Щигры. По пути они заехали в деревню, где размещался медсанбат для легкораненых, зашли к ним. А там произошел любопытный эпизод. Разговорился Илья Григорьевич с одним сержантом и под конец спросил:
— Какие газеты вы читаете?
«Красную звезду»… — ответил сержант.
А что вам там нравится?
— Статьи Эренбурга… Вы знаете, как здорово!..
— А что здорово?
— До сердца доходит!
Когда Эренбург ушел. Лоскутов сказал сержанту:
Вы знаете, с кем разговаривали? С самим Эренбургом!
— Не может быть…
Сержант был очень раздосадован тем, что упустил возможность поговорить с любимым писателем, очень сокрушался…
По пути на фронт колонну машин, среди которых была и редакционная «эмка», атаковали «юнкерсы»; они долго утюжили шоссе, и нашим корреспондентам пришлось отлеживаться в снежных кюветах. А вскоре поднялся буран. Машина стала буксовать. Приходилось толкать ее, разгребая снег лопатой. К вечеру совсем выбились из сил. Машина окончательно застряла, дорогу замело, остановилась вся колонна. Шофер, чтобы не замерзли люди и вода в радиаторе, время от времени включал мотор, но к вечеру кончился запас горючего.
Мороз крепчал. Ночью было свыше тридцати градусов. Эренбург сначала жаловался на холод, потом умолк, закрыл глаза — он замерзал. Об этом он рассказывает сам в книге «Люди, годы, жизнь»: «Настала ночь. Вначале я страдал от холода, а потом как-то сразу стало тепло, даже уютно… Я не спал, но дремал, и мне было удивительно хорошо; в общем, я замерзал. Несколько раз в жизни я примерял смерть… Смутно помню, как подъехали сани. Меня выволокли, покрыли тулупом. Сергей Иванович улыбался…»
Прочитал я это спустя двадцать лет после войны и сам разволновался. Вот, оказывается, до чего дошло! А ведь Илья Григорьевич скрыл от меня, что дело было очень серьезным, и попросил Лоскутова не распространяться на сей счет.