Стараясь не касаться коричневых стенок, я двинулся вперед. Один поворот, потом развилка, несколько шагов — и следующая. Я понятия не имел, куда мне нужно, и решил взобраться на стенку, чтобы… чтобы сделать хоть что-то, что представилось мне осмысленным. Стенка оказалась мягкой и теплой, как медвежья лапа. Не успел я подумать о нелепости этого сравнения и высунуться над стенкой, как в непосредственной близи от моих глаз возникла чужая голова.
Она была совсем небольшой, даже маленькой, величиной с кокосовый орех, и, так же как орех, покрыта прилегающей коричневой, в тон окружающего пейзажа шерстью. На поверхности этого ореха не было даже намека на уши, глаза и рот были круглыми, удивленными, нос расползался между ними неуверенным пятном, а надо лбом виднелись пара выростов, похожие на начинающиеся рожки.
— Вы кто? — спросил я и тут же осекся — очевидно было, что это либо следующий судья, либо его представитель. Встреча с Эаком-Иахом произвела на меня определенное впечатление, но одновременно он показался мне слишком поглощенным собой, неуверенным. Это с одной стороны было неплохо, потому что не страшно, а с другой — не очень вразумительно. Самое главное, что он вроде не возражал, чтобы я отправился на поиски Пат. Почему он сказал, что уже видел что-то подобное? Орфей и Эвридика? Других примеров я не знал.
— Чего замолчал? — в свою очередь спросила голова-кокос. — Язык проглотил? Хотя, можешь и дальше молчать. Сейчас еще не время.
— Что? — удивился я отсутствию мимики: было ощущение, что голова — это только репродуктор. — Вы — Минос?
Голова перекатилась вбок и теперь стояла на рожках как на ногах. Отверстия на лице неуловимо изменились, и я вновь видел перед собой лицо, ставшее из удивленного гневным.
— Молчать! — рявкнул судья. — Я не Минос, я Минус!
— Почему… — я не договорил, потому что прямо вместе с рукавом исчезла правая рука, которой я держался за край стены.
— Почему? — голова подкатилась ближе, шерсть с нее облетела, и теперь в тридцати сантиметрах от моего лица наливалась охрой и киноварью глиняная маска. Разверстые в предвкушающей глумливой улыбке губы, торчащие, даже выходящие за пределы макушки остроконечные уши, вздыбленные брови, широкий нос — только рожки остались на месте, увившись листьями и виноградом. Отдаляясь и поднимаясь, маска быстро росла, пока, став огромной, не повисла в воздухе над бесконечными стенами лабиринта, которые, в свою очередь, из пушистых коричневых стали жесткими, белыми, мраморными.
Я смотрел на то место, где только что была моя рука, и видел только гладкую кожу, как будто я с самого рождения был одноруким. Это было удивительно гадкое зрелище, ведь если бы я чувствовал боль, текла кровь или были хотя бы швы — но нет, я был очевидно и бесповоротно ущербен, без всяких доказательств, что могло быть иначе.