Неожиданно я понял, что ему действительно интересно услышать мой ответ. Судья всех умерших интересовался моими чувствами, мыслями — это было очень лестно. Я было подумал, что могу рассказать ему все с самого начала, но тут же решил, что это не то. И правда — дело ведь было не в деталях. А в чем тогда? Как можно сформулировать в паре слов смысл вещи, для меня совершенно очевидной, но… быть может, очевидной только для меня?
Я поперхнулся, потому что вдруг с необыкновенной силой осознал, где я на самом деле нахожусь. Я не был на краю пропасти — я был непосредственно в ней. Я был в необыкновенно далекой пустоте, и у меня даже не могло сжаться сердце, потому что его не было.
— Ну же, — подтолкнул меня Минус — судья рода человеческого. — Говори быстрее. Я ведь оставил от тебя голову, а мог оставить любой другой кусок.
— Я говорю, — справившись с собой, я нашел силы смотреть в провалы красных глазниц. — Я здесь, потому что от меня это не зависит.
— Что?! — изумился Минос так сильно, что даже улыбка его стала уже, отчего со щек посыпалась охряная глина. — Во имя бога безымянного — что ты несешь?
— Я говорю правду, — смело продолжил я. — Если бы я мог, меня бы здесь не было.
— Так я сейчас устрою это! — загрохотал Минус. — Сделаю так, что тебя здесь не будет!
— Это мне только поможет, — я вдруг почувствовал, что наконец могу сформулировать. — Если я стану пустотой, то буду ждать ее за любой дверью. Страсть не превращается в лед, она просто становится бескрайней, как пустыня. С этим я ничего не могу сделать. Вероятно, по-вашему — это воля богов.
— О боги, — выдохнул Минос, и перед моим лицом пробежала по мрамору трещина, словно заспешила куда-то. — О, судьба! Ты здесь и знаешь ответ. Иди, я не держу тебя.
Глиняное лицо и мрамор закрошились, посыпались, растеклись на мириады осколков, словно от землетрясения пал целый город. И тотчас исчез. Целый и невредимый, я стоял перед круглым синим прудом, окаймленным густым тростником — ничего не осталось из прежней картины. Приятно было ощутить, что тело вернулось на место. Я размялся, сделал несколько шагов вперед, а когда повернулся, то обнаружил прямо у воды два кресла на гнутых ножках, обитых серебристым шелком. Одно из кресел занимал одетый в джинсы и майку симпатичный румяный и кудрявый парень лет двадцати. Молодой Пушкин.
— Привет! — сказал он. — Ну что, напустил мой брат на тебя страха? Садись, — он показал на второе кресло. — Эак — мой сводный брат. Минос — родной. А я, — он протянул руку, чтобы поздороваться, — я Радамант. — Он пошевелил ногами, и я увидел, как лениво изгибаются виднеющиеся из штанин толстые змеиные хвосты.