За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.
Оставалось дожидаться настоящего света.
— Что скажите, доктор? — капитану не терпелось действовать. То есть — думать.
— У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, — ответил я, приводя в порядок собственные мысли.
— Что бы я без вас делал, доктор!
— Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали — нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.
— Значит, убили ее около четырех часов дня?
— Наука говорит — да. Плюс-минус час.
— Тело обнаружили в одиннадцать вечера. Пока сообщили нам, пока мы приехали, пока приехали вы, доктор…
— Как и кто нашел ее? — я спрашивал не из пустого любопытства. Чем больше судмедэксперту известны обстоятельства, тем точнее его заключение — так меня учили.
— Сосед. Заметил, что открыта дверь. Позвал. Никто не ответил…
— Зоркий сосед. В одиннадцать темно.
— Деревня ж.
Я зевнул. Зевают от скуки, от волнения, от недосыпа, зевают и ради времяпрепровождения.
Зевота — штука заразительная, могучая тройка минут пять соревновалась в этом древнем искусстве.
— Нас Петренко ждет в конторе, с чаем, — сказал Ракитин.
— Чай — хорошо. А кто такой Петренко?
— Чему вас только в институте учат, доктор. Петренко — волчедубравский министр финансов. Председатель в отпуске, с семьею на Кипр уехамши, а его, Петренко, на хозяйство посадил. Мы тут Степаныча оставим на всякий случай, а сами пойдем.
Мы и пошли Солнце встанет еще когда. То есть скоро встанет, но пока поднимется… А идти всего ничего. Пять минут. Но мы, конечно, не пошли, а поехали. Те же пять минут вышло — пока завелись, пока развернулись, пока подъехали, пока опять развернулись.
Но грязи меньше на ногах.
Контора походила на все колхозные конторы, виденные мной ранее. Даже портрет Ленина остался с прежних времен — то ли из дерзости, то ли руки не дошли снять.
Петренко оказался толстым лысым колобком неопределенного возраста — ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят лет; последнее, впрочем, вернее.
На столе высилась четверть мутноватого самогона, рядом лежали малосольные огурцы, сало, хлеб и лук.
Мы выпили по стаканчику — граненому, пятидесятиграммовому, их, поди, лет пятнадцать, как не штампуют. Но вот сохранились. Оно, конечно, пить в рабочее время нехорошо, но попробуйте сами среди ночи — а хоть и дня — поработать с убитой женщиной, тогда и поймете, что есть пьянство, а что — производственная необходимость.