Сзади хлопнула дверь – из «Пельменной» вышел кто-то еще. Елена вздохнула, натянула из руки перчатки.
– Лена, – услышала она за спиной негромкий, почти лишенный красок голос.
Елена повернулась – резко, на каблуке, будто находилась в строю.
– Да, Коля.
– Почему ты уходишь? Побудь немного.
– Народу слишком уж… Перебор.
– А я стал любить, когда много народа, люди рядом шумят, курят, из рукава выпивают стопочку водки, рассказывают разные истории – мне становится теплее. А прихожу к себе домой – холодно. Очень холодно. Когда один – вообще бывает охота разжечь на полу костер и погреть на нем руки, – Кирсанов нерешительно переступил с ноги на ногу, оглянулся. – Кофе сегодня, конечно, не тот, что был в прошлый раз, но пить можно. Может, вернемся?
О человеке, вырубленном ловким апперкотом и валявшемся на полу, Кирсанов не думал – бородач заработал свое по заслугам.
– Нет, Коля, не вернемся, – Елена медленно покачала головой. – Это кусок прошлого, отломленный, – она замялась, помахала рукой болезненно, будто обо что-то обожглась, – не будем возвращаться. Ирка меня ждет – совсем стала взрослой девка… Очень уж самостоятельная. Как веник.
– А как отец?
По лицу Лены пробежала тень, это было хорошо видно в отблесках фонаря, колюче пронизывающих темноту, она проговорила быстро, скороговоркой – это была больная тема:
– Дед Василий умер. Еще до смерти Сталина.
– Прости за неуклюжесть, – негромко произнес Кирсанов, – не хотел причинять тебе… ну, в общем, ты сама понимаешь, – он вздохнул гулко, окутался неким, тонко зазвеневшим на холоде паром, – ты ведь и сама стараешься не делать людям больно.
Вместо ответа Елена покачала головой, потом согласно кивнула. Сказала:
– Мне пора, Коля. Мать ждет, Иришка ждет. Извини, пожалуйста.
Она ушла, не оборачиваясь, решительно оборвав последнюю нить, связывавшую их друг с другом и одновременно с их общим прошлым. Ей хотелось заплакать, Кирсанову – тоже, у него в глотке сделалось очень солоно… Непонятно только было, что это – то ли кровь, то ли слезы, то ли вместе с глотком кофе он отхватил у воблы бочок, либо полхвоста, посолонился…
Стоял он у «Пельменной» минут пять, не меньше, находясь в неком печальном оглушении (да и в ослеплении тоже, он не только ничего не слышал, но и не видел тоже), потом втянул голову в плечи и мелкими старческими шажками двинулся в сторону Чистых прудов, в свою остывшую, досмерти надоевшую комнату.
Надо было что-то делать, а что именно, Кирсанов не знал.
Так и ушел он в морозное пространство, в клубы снега, поднимаемые снизу ветерком, растворялся снег в темноте, и его не было видно… Как, собственно, и самого Кирсанова. Его тоже не стало видно.