– Нет.
– Хочешь, я перед тобой на колени хлопнусь?
Легким движением руки поправив на голове прическу, Лена вновь медленно покачала головой:
– Не хочу.
– Ну, Ле-ен, – умоляюще протянул Илья Миронович, – я без тебя жить не могу.
– Можешь, – обрезала его Лена, – можешь! Обсуждать эту тему я с тобой не буду.
– Злая ты, – неожиданно тихо проговорил Илья Миронович, согнулся, будто получил удар по затылку, в следующее мгновение выпрямился и поставил пакет с шампанским и фруктами на пол.
Одернул на себе фасонистый пиджак, поправил платок, всунутый в нагрудный карман, сделал сложное движение головой, словно ставил ее на место… Губы у него обиженно дернулись и застыли. Илья Миронович не мог прийти в себя от Лениных слов, в мозгу не укладывалось просто: как это могут отказаться от него, такого видного, талантливого, сладкого? Этого быть не может!
– Илюш, ты вещички-то свои забери, – Лена показала пальцем на пакет, из которого торчало серебряное бутылочное горло, – не забывай.
– Я никогда ничего не забываю, – тихо и гордо проговорил Илья Миронович и, подхватив пакет, направился к двери.
Тем временем подросла Полина, настолько подросла, что уже начала обгонять Елену.
– Вот что значит в Москве еда нормальная, не надо кусок булки отрывать от детей и прятать, чтобы завтра было, чего есть, – ворчала Солоша, измеряя рост Полинки на дверном косяке обычной школьной линейкой, провела над макушкой карандашную черту.
– Ну что, мам, я уже взрослая? – не удержавшись, спросила Полина.
– Это ты только фигурой, да длинными ногами взрослая, а вот мозгами – еще ребенок ребенком, – вздохнув, заметила мать.
В ответ Полинка только фыркнула, вздернула протестующе голову, но возразить матери не решилась.
А Солоша пригорюнилась, уселась на стул и подперла кулаком подбородок: вспомнились дети, которые не выжили, когда Егоровы обитали в селе под Волоколамском. В московских условиях они бы обязательно выжили. Подбородок у Солоши обиженно затрясся, глаза повлажнели – не хотелось ворошить прошлое, вспоминать былое, но оно ведь не отстает, лезет в голову, рождает боль, заставляет обиженно плясать губы. А в горле сидит твердый соленый комок, похожий на кол.
Полина опустилась перед матерью на корточки.
– Ну вот, родилась в диване мышь, – она погладила узловатые, измятые стиркой и кухонной готовкой руки Солоши, вначале одну, потом другую, – не плачь, мам. Перестань…
– Я ничего, ничего, – глухо пробормотала мать, захлопала короткими темными ресницами, что-то смаргивая с них.
– Как ничего, когда у тебя глаза мокрые – ты же сейчас заревешь в голос, мамуль!