– Не бойся, не зареву, – Солоша тяжело, через силу, улыбнулась дочери. – Я твердая.
– Да какая ты твердая, мамуль?
– Твердая, твердая, – упрямо повторила Солоша.
– Твердая и одновременно мягкая, как свежий пряник, – Полинка махнула рукой. – А вообще-то с тобой приятно иметь дело, ты – добрая…
– Ага, добрая, как… – она хотела вспомнить какой-нибудь момент из своей жизни, когда была жесткой, злой, но, к удовлетворению своему не вспомнила и с шумом, затяжно, сыро вздохнула.
А ведь скоро и Полинку придется отдавать замуж – оторванный ломоть она. И вообще девчонки – оторванные от матери ломти, так уж устроена жизнь. За Полинкой подтягивается и Верка – тоже будет девочка приметная, сретенские парни на тротуаре станут штабелями укладываться.
Хоть и висела на Лене дочка, занимала все свободное время, которым та располагала, а все же ей иногда удавалось встретиться с Кирсановым. Она все больше убеждалась в том, что Кирсанов принадлежит к числу людей, которые не могут не нравиться – и умный он, и говорить хорошо умеет, и знает много, и обаяния имеет целое море, такого количества на несколько человек хватит.
Кирсанов жил в очень тихом месте – в переулке со странным названием Огородная Слобода, в пятнадцатиметровой светлой комнате, украшенной высокими старыми окнами.
– Светло-то как, – восхищенно произнесла Лена, придя к нему в гости.
– Когда выйдешь за меня замуж – эта комната будет твоя… Твоя и Иришкина.
– А ты где будешь жить?
– По соседству еще одна комната есть, свободная. Я постараюсь ее отбить в квартирном отделе.
Елена с сомнением покачала головой.
– А если не удастся?
– Посмотрим, – уверенным тоном проговорил Кирсанов, – могу с тобой поспорить, что удастся.
– Ты знаешь, кто из двух спорщиков есть кто?
– Знаю. Один из них прохиндей. Наверное, это я, – Кирсанов обнял Лену, приподнял над полом. – У меня есть хорошая пластинка Шаляпина, французская… Добыл по знакомству. Поставить?
– Конечно.
Кирсанов завел патефон, из бумажного конверта извлек пластинку и аккуратно, держа ее пальцами с обеих сторон за ребра, чтобы не коснуться игрового поля, поставил на диск.
Послышалось характерное патефонное шипение, потом – густой сильней голос, Лене дважды доводилось слушать Шаляпина, но то был совсем другой Шаляпин – трескучий, старый, заезженный, где стершиеся слова слипались друг с другом, внезапно пропадали, потом возникали вновь, а здесь можно было разобрать все до последнего словечка, не говоря уже о мелодии.
Шаляпин пел о Волге, называл реку матерью родной, пел о бурлаках и доле их, голос его проникал в душу, в уголках глаз невольно возникало жжение… Другого такого певца ни в России, ни в Европе не было… и вряд ли будет.