– Во-он!
Ольга как была в легкой комбинашке и тряпичных шлепанцах, так и выскочила на улицу. На улице от мороза шевелились, попискивали по-птичьи тонко, слабоголосо сугробы, в горле мигом возник и застрял, перекрывая дыхание, ком, схожий с плотной деревянной пробкой… Понимая, что долго она не продержится, Оля сдернула с ног тапки и босиком, прямо по морозу, охая от обжигающего подошвы холода, помчалась домой, на Сретенку, в тусклое, слабо освещенное фонарями марево.
Около каждого фонаря неловко лепилось мутное, почему-то перекошенное на один бок облачко… Ох, мороз, мороз! На бегу у Оли лились слезы, прилипали к щекам, превращались в ледяные струйки-полоски; очень скоро щеки сделались белыми, тугими, начали твердеть.
А Оля все продолжала бежать, – на последнем дыхании, на остатках сознания и своей собственной жизни, греясь только надеждой, теплившейся в ней и больше ничем – все-таки добежит до дома, до матери, которая живет в коммунальной квартире, в крохотной, как спичечный коробок комнатенке, отогреется там, ототрет прихваченные морозом ноги, руки, щеки, выплачется на материнском плече, а потом спокойно уснет на старой, с недавно перетянутой обшивкой кушетке…
Утром проснется и забудет прошлое вместе с бесноватым Изгешем, как дурной сон.
Не дотянула Оля до родного подъезда всего ничего, – метров триста, – решила заскочить в какой-нибудь тамбур, отогреться немного, привести в порядок осекающееся рваное дыхание и потом бежать дальше, дернула на себя одну дверь – заперта, переместилась к другой – также заперта…
Стеная, хрипя, перебежала к следующему дому – там такая же картина. И дома сами, так хорошо знакомые ей, сделались чужими, уродливыми, нехорошо искривленными, будто не Сретенка это была, а какое-то незнакомое поселение, расположенное в центре ада, но никак не в Москве.
Оля закричала. Что было силы закричала, ей казалось, что от крика этого в ушах вот-вот лопнут барабанные перепонки, но будет от громкого голоса и польза – мороз приподнимется над землей и снизу повеет теплом, разогретый воздух обдует замерзшие ноги, прибавит ей сил, съест боль, причиненную холодом, и ей действительно сделалось теплее…
Вместо того чтобы бежать дальше, к своему дому, к матери, она присела у одной из дверей, обхватила руками коленки, прижалась к ним лбом, будто к холодным камням и застыла.
Думала, что через несколько мгновений поднимется, устремится дальше – и дыхание у нее лучше сделалось, и обида на Изгеша куда-то пропала, осталось только ноги малость согреть…
Тем более на нее повеяло ласковым домашним теплом, способным согреть не только ноги, но и душу, тепло идет откуда-то из земли, сочится неторопливо, стелется над тротуаром, проникает в тело…