— Я бы тоже хотела участвовать! — неожиданно для себя пылко воскликнула я. И чтобы скруглить детский тон просьбы, добавила, улыбнувшись: — Хоть я и девица.
Митрополит нахмурился:
— Я не могу вам запретить, но идея мне не нравится. — Он искоса взглянул на безмолвного Ваню и нахмурился еще больше. — Это опасное дело, и, по моему разумению, заниматься им должны мужчины.
— Но кто, как не женщина, сможет уговорить мужчину быть осторожным, отец мой! — проникновенно сказала я, разве что не прижав руки к груди. — Извините! Я хотела сказать Владыка.
В усах митрополита мелькнула улыбка:
— Ничего страшного… Пообещайте тогда, что в опасных ситуациях всецело будете слушаться Георгиса. Он человек опытный.
— Обещаю!
— Как с ним связаться? — спросил Иван.
— Он сам позвонит, когда прилетит на Крит из Афин. Его рейс ожидается, — Владыка приподнял рукав рясы, — через три часа. Если вы не возражаете, я оставлю ему ваш номер. Вот здесь, — митрополит протянул Ване лист из записной книжки, — номер моего телефона. И адрес церковного архива. Когда вы планируете наведаться туда?
— Сегодня вечером, — ответил Иван.
Митрополит склонил голову, затем взглянул на Ваню. Тот сидел целиком погруженный в раздумья, снова где-то за тридевять земель от меня. Владыка смотрел на него таким же долгим взглядом, как в начале беседы. Только на этот раз в его глазах была смесь сочувствия, тревоги и сомнений.
Когда мы выходили из храма, мне казалось, что надежный мир — большой и теплый, как ладонь митрополита, возложенная на мой затылок при прощании, — стремительно уходит от меня. В этом чувстве было много щемящей грусти и бодрящего холодка опасности и свободы. Наверное, так чувствуют себя птенцы, покидающие гнезда.
Дождь унялся, воздух был свеж и звонок. Ясный день сменился таким же ясным вечером.
На небольшой площади 1821 года, что аккурат перед двуглавым храмом Святого Николая, приветливо светились лампочки, развешанные в ветвях огромных платанов. Почти вся она была заставлена столиками кафешек и таверн. Каждый вечер тут шумно и весело.
Мы с Ваней прошли мимо забранной решеткой лестницы, ведущей в подвал на краю площади. Да, отсюда к захоронениям попасть было бы легче. Свернув, нырнули в узкий слабо освещенный переулок. В отличие от большинства туристов, предпочитающих западные кварталы старого города, эту — восточную — часть Ханьи я обожала. Византия, Венеция и Турция переплелись тут в единое целое. Тянулся с осколков стен к небу плющ, и взгляд не сучал ни секунды, перескакивая с венецианской лепнины на грубые доски заколоченных окон. Где было палаццо — теперь таверна, где клубились влажные пары хаммама — пансион. А из каждой щели вырывалась буйная южная растительность.