— Ну назови, назови!
— Зачем ты меня мучишь! — в слезах воскликнула она. — Ты знаешь мое положение! Знаешь, что мне нельзя огорчаться! Хочешь, чтобы у нас родился урод?
Она плакала, некрасивая, несчастная, с распухшими губами, покатившейся по щекам темной пудрой.
Этот ее несчастный, беззащитный вид возбуждал его. Он обнял ее, нащупал под ночной рубашкой тяжелые груди. Взял ее силой, отбивающуюся, плачущую.
Солдаты, угнетенные и измученные, дремали на постах у сумрачных полуразбитых окон. Кудрявцев на чердаке раздвинул слуховой проем, уложил на асбестовую трубу автомат, прислонил к стропиле гранатомет и смотрел на площадь. Все ждал, вот-вот мелькнет в темноте едва различимая тень, зашуршат в подъезде шаги, и Крутой, запыхавшийся, законченный, предстанет перед ним, и Кудрявцев крепко обнимет его, расцелует в лоб, в пушистые брови, в горячие щеки.
Но было безлюдно. Город без огней, во мраке, дышал опасностью, злом. Два тусклых зарева на месте взорванных танков погасли, и чернота, в которой скрывались остатки бригады, казалась безразмерной, бесформенно-рыхлой.
В небе, среди туч, как проруби, стали открываться прогалы, полные звезд. Ветер ровно задул, относя тучи, и вдруг стало ясно. Сочно, морозно вспыхнули звезды, близкие, белые, своими орнаментами и узорами, и отдаленные, размытые, как сгустки туманностей, как неразличимая мерцающая пыльца. Над плоской бесцветной землей расцвели бесконечные миры и туда в бесконечность, улетал его тоскующий взгляд,
Он выбирал из множества созвездий одну звезду, неотрывно смотрел на нее, Словно чувствуя его взгляд, звезда начинала слабо вздрагивать, наливалась блеском, увеличивалась, набухала, как почка. Вокруг нее возникала туманность, словно звезда одевалась атмосферой, оплодотворенная его взглядом, принималась расти.
Звезда, как икринка Вселенной, становилась центром одухотворенного мира, и этот мир жил секунду, покуда не моргал его глаз, а потом умирал, исчезал. Звезда уменьшалась и съеживалась. Слабо и колко светила на удаленном участке неба.
Тогда он выбирал другую звезду. Сузив глаза, стремился к ней. И она, вначале белая и сухая, как крохотный осколок стекла, вдруг испускала зеленоватую искру. Потом голубую, красную. Начинала переливаться всеми цветами радуги. Сигналила ему, звала. Из-под железной крыши, из слухового окна он посылал ей ответный сигнал. Она принимала его, отзывалась, выделяла крохотную разноцветную вспышку. И они играли друг с другом — зрачок и звезда.
Ему казалось, что жизнь, которую он проживал, не имеет самостоятельного смысла, а служит таинственной, находящейся за пределами понимания: цели.