Какой-то клиент громко требовал у Макаровой безалкогольного биттера. Та послала его к черту. Она словно приросла к стойке и слушала разговор, щуря глаза от дыма. Сигарета, как всегда, была зажата у нее в углу рта и уже догорала.
— И это все? — спросил Корсо.
Ла Понте сделал неопределенный жест.
— Практически все. Я попытался отговорить его, поскольку знал, как он к этому относится, — душу готов заложить ради какой-нибудь редкости. Но он стоял на своем: «Откажетесь вы, найду другого». Этим он, разумеется, задел меня за живое. Я имею в виду живую коммерческую жилку.
— Мог бы не уточнять, — бросил Корсо. — Больше ничего живого в тебе не осталось — никаких других жилок.
В поисках человеческого тепла и сочувствия Ла Понте повернулся к Макаровой, но в ее свинцовых глазах тепла нашлось не больше, чем в норвежском фьорде в три часа поутру.
— Как славно чувствовать себя всеми любимым, — огрызнулся он с досадой и отчаянием.
— А вон тот любитель биттера, видать, умирает от жажды, — заметил Корсо. — Опять орет.
Макарова метнула короткий взгляд на клиента и предложила ему отправиться в другой бар, пока не получил в глаз. И упрямый тип, чуть поразмыслив, счел за лучшее внять ее совету.
— Энрике Тайллефер был человеком странным. — Ла Понте снова пригладил волосы на облысевшей макушке и при этом не спускал глаз с отражения пухлой блондинки в зеркале. — Он желал, чтобы я не только продал рукопись, но еще и поднял вокруг нее побольше шума. — Флавио понизил голос, чтобы не спугнуть свою блондинку: — «Кое для кого это окажется сюрпризом», — сказал он мне. И подмигнул, будто собирался от души развлечься. А через четыре дня его нашли мертвым.
— Мертвым, — глухо повторила Макарова, как будто пробуя слово на вкус. Эта история все больше захватывала ее.
— Самоубийство, — пояснил Корсо.
Но она пожала плечами, словно не видела большой разницы между самоубийством и убийством. В наличии были и сомнительный манускрипт, и несомненный покойник — достаточно для самого острого сюжета.
Услышав слово «самоубийство», Ла Понте мрачно кивнул:
— Да, так говорят.
— А ты что, не веришь?
— Как тебе сказать… Все очень странно. — Он снова наморщил лоб, помрачнел и даже забыл о зеркале. — Мне все это не нравится. Что-то здесь не так.
— А Тайллефер никогда не рассказывал тебе, как попала к нему рукопись?
— Понимаешь, сразу я не спросил. А потом было уже поздно.
— А со вдовой ты говорил?
От приятного воспоминания лоб букиниста тотчас разгладился, губы расплылись в улыбке.
— Эту историю я тебе непременно расскажу, — произнес он тоном человека, вспомнившего замечательную шутку. — Так что гонорар за труды получишь, так сказать, натурой. Я ведь не могу предложить тебе и десятой доли того, что ты заработаешь у Варо Борхи за эту самую «Книгу девяти хохм и надувательств».