Я потеряла счет времени.
Я не заметила, как от одного жеста графа разбежались слуги и оруженосцы. Я не помнила, как мы оказались одни и не знала, сколько граф молча стоял надо мной, прежде чем обратиться холодным, как лед, голосом.
— Поднимись. Ты ведешь себя как крестьянка, — в этот раз он изменил своей дневной вежливости.
Я промолчала, захлебнувшись слезами.
Как он не понимал?
Эта боль рвалась из меня и только так я могла справиться с ней сейчас. Потом, возможно, мне станет немного легче, но эта рана никогда не зарастет и навсегда останется рубцом на моем сердце.
Так как я могу думать о своем положении, если мне кажется, что я вот-вот умру от горя?
Сам же граф вовсе не выглядел как отец только что потерявший двух своих наследников. Он выглядел как дворянин, которого беспокоит поведение его жены и не более.
Как он может быть так жесток? Так спокоен? Пусть он не любил своих детей, но ведь они были такими маленькими, а теперь умерли! Разве это может оставить хоть кого-то настолько безразличным?
— Прекрати истерику и веди себя подобающе графине, если не хочешь, чтобы я наказал тебя, — продолжил он, но мне казалось я никогда не смогу остановиться.
Однако стоило мне только заглянуть в его алые глаза и на меня словно вылили ведро холодной воды.
Конечно, я должна прекратить плакать. Я ведь позорю своего мужа, а слезами не верну своих детей.
Я поднялась, уже абсолютно спокойная с виду, хотя невыплаканные слезы жгли мне глаза, а горе разрывало мою душу на тысячи кусков, отправляя их в ту воду, где погибли мои дети.
Больше я никогда не смела показывать своих эмоций на людях и была образцовой женой графа.
Однако боль продолжала жить внутри, запертая под внешним спокойствием и вежливостью.
Граф, словно сдерживая слова на счет наказания, уехал через неделю после трагедии, прихватив с собой и Виктория, оставив меня одну, во все еще чужом замке. Перед отъездом он успел казнить нерасторопную служанку, не усмотревшую за нашими детьми, приказав так же утопить ее в речке. Однако никакого утешения мне это не принесло, а скорее, напротив. Ее плачь и мольбы о помощи еще долго стояли у меня в ушах.
Одиночество было еще хуже, чем если бы он решил меня выпороть, или ужесточить нашу ночную игру.
Потому что, только оказавшись в одиночестве, я вновь вспомнила, насколько сильно я болею графом. Насколько плохо мне может быть без него, особенно после такой трагедии.
Без него не было дневного страха и отчаяния, но не было и жарких ночей, которых я ждала с тайным предвкушением.
Пускай его холодность доводила меня до безумства, но в одиночестве я тихо умирала, словно меня лишили воздуха.