Он говорил и говорил, высокомерным тоном — как белый миссионер, читающий проповедь дикарям. Я спросил его:
— Ваш отец случайно, не священнослужитель?
— А как вы догадались? — изумился Доусон — да, и он, и его отец, мой дед, трудились на священнической ниве. Самое нравственное занятие, указывать людям истинный путь. И долг Америки перед всем миром, ее историческое предназначение…
И тут Адель вмешалась в разговор, сказала чарующим тоном:
— Милый, останови. Я хочу выйти на минутку, в кустики. Пока никого вокруг не видно.
Добавила, обернувшись к американцу:
— Мистер, вы не желаете размять ноги. В тех зарослях, мне кажется, нас никто не увидит.
Доусон какой-то миг выглядел ошалелым, даже замолчал. Затем спросил:
— Вы француженка, а не бельгийка?
— А как вы догадались, мистер? — спросила Адель — или вы что-то имеете против французских женщин?
— О, нет! — осклабился американец, это выглядело уже не приветливо, а мерзко — в этой дряхлеющей стране есть лишь две стоящие вещи, женщины и вино. При том, что у нас в Штатах сейчас, касаемо первого, аналог "сухого закона". Но как бы это… вы ведь молодожены? И что скажет ваш супруг?
Он взглянул на меня, я пожал плечами, ничего не понимая. Адель мило улыбнулась и сделала странный жест, показав американцу две ладони с растопыренными пальцами. Доусон кивнул, и еще раз взглянул на меня, с сожалением и превосходством. Я смотрел, как они шли к кустам — американец впереди, Адель чуть отстала, ей мешала узкая юбка. Когда они отошли от дороги шагов на десять, в руке у девушки откуда-то появился пистолет. Выстрел, второй, третий — Доусон падает. Адель встает над ним, и после короткой паузы, стреляет еще раз. И возвращается к машине, мы поспешно отъезжаем.
— Пять долларов! — сказала она — знаешь, как это было в Париже, сразу после Освобождения? Когда такие вот янки в военной форме могли подойти к тебе на улице среди дня, и показать упаковку чулок, банку тушенки. А чаще — пять долларов, это было что-то вроде общепринятой расценки. Такой вот жест — показать тебе растопыренную пятерню — значил это самое, "ты сейчас идешь со мной". И никто вокруг "не замечал", ни прохожие, ни жандармы.
Она рассмеялась нервным смехом:
— И самое мерзкое, что ты идешь. Потому что дома отец без ног, после русского фронта. И малолетняя сестренка, которую после ждет твоя же судьба, и ты мечтаешь лишь, чтоб попозже. Мама умерла в сорок седьмом, тогда была холодная зима, а бритым немецким шлюхам надлежало ходить с открытой головой даже в мороз — она простудилась и не было денег на врачей и лекарства. А у тебя нет работы, и никуда не берут — если не пойти с американцем, то не будет денег даже за квартиру заплатить, еду иногда приходилось буквально на помойках подбирать, и одеваться совершенно не по сезону. Вдвойне гадко, что американцы это все понимали — и могли сказать "приходи завтра, нас будет четверо, и с каждого по пять долларов тебе" — и в их глазах это считалось "помощью". Ненавижу, твари, чтобы вы сдохли все!