Но Лену остановить было невозможно. Она не помнила себя.
— Нет, смею, — говорила она, — хочу и смею! И уходи, пожалуйста. Всё равно я с тобой не хочу вместе быть. Вот сяду здесь и буду сидеть. Ты всё равно хотел, чтоб я с голоду умерла. Вот!
Она села на пенёк и отвернулась от Коли. Коля, весь красный, стоял перед ней, засунув руки в карманы и сжимая в карманах кулаки.
— Если ты будешь так говорить, — медленно и раздельно сказал он, — я уйду.
— Уходи! Ну, что же ты не идёшь?
— Ну и уйду! — Коля так стиснул зубы, что ему трудно было говорить.
— Нет, не уйдёшь, — сказала Лена, — потому что ты трус. Ты боишься, что тебя дедушка накажет, если ты меня бросишь. Ты трусливый мальчишка!
— Хорошо же! — прошептал Коля.
— Ты хвастаешь, — продолжала Лена. — Ты всё равно не посмеешь уйти. Думаешь, ты мне нужен? Ты мне совсем не нужен.
Коля круто повернулся и, не сказав больше ни слова, побежал в сторону от тропинки, прямо в лес. Злость душила его. Он бежал, не разбирая дороги, и, подобрав на ходу валявшуюся палку, с такой силой треснул ею о ствол дерева, что палка разлетелась на куски. Это немного успокоило его. Подобрав большой прут, он стал колотить по верхушкам папоротников, росших между деревьями.
Сражённые папоротники валились на землю, и Коле становилось легче. Он перевёл дыхание. Ярость уже не с такой силой бурлила в нём.
— Ну и что же, что младше? — говорил он в такт взмахам прута. — Всего на пять лет младше.
Прут сломался. Коля отшвырнул обломок и, сунув руки в карманы, стал шагать взад и вперёд.
— Семь лет, — говорил он, с силой топча ногами траву. — Это много семь лет. В семь лет человек уже читает и пишет. Уже понимать должен... Что же, я так и скажу Рогачёву: хотел привести к вам дочь, но такой у неё характер, что невозможно.
Он шагал всё медленнее и медленнее и наконец остановился, прислонившись к дереву. Он сорвал колосок. Он отгрызал кусочки колоска и выплёвывал.
«Положим, она действительно маленькая, — думал он. — И что это с ней случилось? Никогда такого не было».
Теперь он помнил не ту Лену, которую он оставил несколько минут назад, надутую и злую, а ту, которую он знал раньше, — всегда весёлую девочку из лесного дома, любительницу малины и берёзовых почек, доверчивую и послушную спутницу в путешествиях. У него засосало под ложечкой.
«Глупость какая! — думал он. — И что это её разобрало? Должна же она думать. Семь лет — это такой возраст, что можно всё понимать. Конечно, рассуждал он дальше, — семь лет — это не двенадцать. В двенадцать лет человек уже почти взрослый, знает историю, географию, может работать, может и взрослым посоветовать иной раз. А в семь лет, конечно, ещё ребёнок. К тому же она устала, два дня почти ничего не ела, наволновалась. В двенадцать лет человек вынослив. У него большой запас сил. А в семь лет это, конечно, трудно. В конце концов я могу с ней не разговаривать, но сдать её партизанам я должен».