Хоть Левко никогда ещё не был пекарем, выходило у него всё вкривь и вкось. Но что было делать? Испёк он на целый пуд хлеб.
А потом взялся Харитон за работу. Целые четверть часа трудился он над своими просвирами. Но все никак не выходило это у него так, как по молодости. Тесто то комками пошло, то разваливалось. Наконец затянул какую-то песню; но он так был занят этой самой работой, что ничего не мог расслушать.
«Почему ж не чорту не выходит? — шептал нечистый, оборотившись. — Мне твоя печка не нравится, и не годится жить с такою…»
Тут Левко украдкою подошёл к пекарю и поднёс ведро со святою водой…
— Что ты, глупый холоп, вздумал? — сказал ему остановившийся Харитон, — ты что лезешь? Но унялся и принялся снова тесто месить.
Развёл Харитон своё тесто святой водой, налепил просвир и поставил в печь. И тут же они огнем вспыхнули и сгорели. Понял мужик, освободился он теперь от проклятого договора. Басаврюк теперь не мог уже в чем-либо помочь, хоть и был уже на первых рядах. В тот же миг у Басаврюка под рубахой договор огнём заполыхал и сгорел, словно свечка. Бросился прочь колдун и больше никто его не видел.
А перед свадьбой привел Харитон к Левко его коня любимого. «У цыгана выкупил», — только и сказал, головой покачав. То ли понял он, как его Левко спас, то ли нет, неизвестно.
И с тех пор жили они в полном мире, согласии и любя друг друга. Но времена изменились. Мир и праздность явились у них временно.
В ночь с 8 на 9 февраля родилось у них дитя. И было то дитя что-то страшное, что предает их несчастиям. Было оно похоже на козленка, и глаза его были слепы от гнева. И увидели люди, что в нем больше ничего нет. И что-то более страшное. Что-то страшное рассказывали о нем для его своего отца и матери, и слезы, как река, лились из их тусклых очей. А старый Харитон уже больше пряников и пирогов не пек, да и ушел на богомолье в монастырь, грех давний замаливать. И долго еще после того жил Харитон и много завещал давеча в церкви.