– Во дают фрицы, – засмеялся Эрик. – Но пока что мы забираем и сажаем их самих.
– Пока что, – сказал Альберехт. – Так вот Бёмер рассказал, что в этом списке есть Ренсе.
– Ренсе? С какого перепуга?
– Я сразу пошел к ним. Ренсе ни о чем слыхом не слыхивал.
– Чокнулись они, что ли? Если хотят забрать Ренсе, то пусть забирают все детские сады подряд. А что по этому поводу думает сам Ренсе?
– Думает, что причина в его искусстве, потому что он опережает время лет на пятнадцать. Дегенеративное искусство, видишь ли. Гитлер такое дело сжигает.
– Дегенеративное искусство. Ах ты, боже мой. Дегенерировало еще в 1910 году. Бедняга Ренсе.
– Так всегда говорят о новых направлениях люди, настроенные против нового: что все это старо как мир.
– Старое, новое, – сказал Эрик, – меня это мало волнует. Важна личность художника. Цельная личность, понимаешь? А что касается Ренсе, то, увы, могу сказать одно: растительность на лице есть, но лица нет.
– Какая-нибудь синяя картина в духе Ренсе смотрелось бы у тебя на стене совсем неплохо.
– Конечно. Как только выберу время, нарисую.
– Но я считаю, что Ренсе в любом случае надо помочь. Мне совсем не хочется, чтобы его посадили в концлагерь. Ему лучше всего уехать в Англию.
– Ты ему не можешь помочь?
– Могу дать ему триста гульденов. Больше у меня сейчас нет. Банки откроются самое раннее во вторник. Или вообще не откроются.
– А что говорит Паула?
– Паула сразу загорелась. Думает, что в Англии будут иметь успех ее гравюрки. Но Ренсе не хочет расставаться со своими картинами.
– Я могу взять их на хранение.
– Можешь. Но если на твой дом упадет одна-единственная бомбочка, то и твоей собственной коллекции каюк.
– Может быть, эта опасность для Ренсе только мнимая.
– Брат Винсента ван Гога всегда ему помогал, хотя картины ему, возможно, не нравились.
– Я и не знал, что ты так любишь Ренсе.
– Если я бывал к нему несправедлив, то очень сожалею об этом. Сегодня утром, когда у меня на глазах рухнуло здание суда, весь мой кабинет, все досье… Когда такое увидишь, начинаешь понимать, до чего все на свете хрупко и что, испуская последнее дыхание, будешь думать о том, что все-все в своей жизни сделал неправильно. Все-все.
– Наверняка построят новое здание суда.
– Над которым будет развеваться флаг со свастикой. Но у меня ничего не осталось. Вообще ничего. У меня больше нет Сиси, а если я лишусь еще и Ренсе…
Эрик взял рюмку, наполнил ее хересом на треть и протянул Альберехту.
Я слушал их разговор, затаив дыхание, и с надеждой ждал, когда Альберехт придет к выводу, что важна только Любовь; боясь нарушить ход его мыслей, я не произносил ни слова.