Как часто я это делал?
Как часто забывал?
Иду дальше. Вперед. Назад. В лабиринте нет направлений.
Если свернуть не туда, пройти заклинанием скрытых дорог, можно прожить в Зазеркалье целую жизнь, скучную и водянистую, даже не поняв, что годами плелся в жуткой пустоте вымысла. Гармошка реальностей с тенями в складках.
Воспоминания — они возвращаются — похожи на пузырьки воздуха в мутном стекле. На сетевое задание, смысла которого не понимаешь. На странную карту с проложенным маршрутом, который ты с радостью соглашаешься пройти со своей двоюродной сестрой.
Они похожи на сны.
Сколько раз во сне мы сожалеем о том, что спим?
Я думаю об этом, когда улочка упирается в железный мостик, и продолжаю думать, когда мостик и пересохший канал остаются позади, а навстречу поднимается темно-синее озеро.
Я хочу снова увидеть Майю, увидеть Улю. Обнять их. Даже если для этого придется пройти сквозь черный испод. Сквозь мнимые отражения. Забыть и вспомнить.
Над черными камышами плывут длинные призрачные нити тумана.
Ледяная вода обжигает мои ступни.
Калигула в темноте (Дмитрий Орёл)
мама говорит: все будет хорошо.
мама, разумеется, врет, потому что любит меня.
бабушка говорит: все будет хорошо.
бабушка забыла как правильно, она слепая.
заходит луна.
ыхкилики говорит: ничего уже не будет.
и ничего уже не было.
Старая эскимосская сказка «Мальчик и никогда»
(кавак)
Прислоняю лоб к холодному окну. Выдыхаю. По стеклу расползается туманное облако. Как раз напротив моего лица.
Думаю: почти как маску.
За этой маской мелькают сосны, тянутся к звездному небу снежные долины. Белый победил, вот что скажу. Белый светит даже ночью.
Санкт-Петрогрард остался далеко позади, наш поезд пересек последние очаги цивилизации. Он несется на север, в чужой край иглу и полярных огней. Трубы кашляют паром, и лязгают железные колеса по рельсам. С каждой секундой мы все ближе к цели. С каждой секундой я все больше хочу задать себе вопрос: ну и как тебя угораздило в это вписаться?!
Хотя известно как. Из-за деревянной шляпы.
— Надеюсь, вы не подведете, маэстро, а?
Поворачиваюсь. Там сидит этот Француз, потягивает красный каштановый чай. Не знаю, чего он вообще Француз, Григорий Михайлович так его назвал. А я бы просто сказал: «сальный хлыщ». Ничего личного. Что вижу, то и говорю.
— Надеюсь, — отвечаю я, — меня не убьют.
— Надейтесь. Кто ж запрещает.
Я думаю: как бы лучше устроиться на койке. Постоянно у меня с этим беда — не знаю, куда деть руки. Не знаю, какую позу выбрать, чтобы не казаться здоровенной угрюмой сволочью. Хотя, может, пора бы уже научиться принимать в себе некоторые вещи? У Дианы же как-то получалось находить меня «просто немного неотесанным». Но там другое. Одни люди хранят в груди мадридское солнце, как моя Диана, а вторые пусты, как эта бесконечная зима. И точка.