— Рой могилу, — говорит Француз, — вон там, где правильная земля, — нам нужен стол.
Удивительно. Острие легко врубается в почву, та не промерзла.
Я отбрасываю горсть за горстью.
— Кого мы собираемся убить? — спрашиваю я.
Француз, до этого ловко избегавший прямых ответов, говорит:
— Ырху. Мы нырнем за ней в… Ройте.
— Кто она такая?
— Ырха? Много кто, маэстро. Была дочкой, затем женой, после матерью. Но так много народу поубивала и съела, что стала медведицей и ушла между.
Я знаю, что в мире хватает странностей. Свои законы и все такое. Однажды я был в Праге, возвращался вечером. Там дорога на семь минут от площади до гостиной. Но тогда случилась годовщина черной даты, что-то про инквизицию и женщин в стенах. Местные сидели по домам, а я плевать хотел на суеверия. Когда в четыре часа ночи вернулся в номер, то первым делом посмотрел в зеркало. Думал, что поседел. Город не хотел меня пускать, улицы петляли, как мысли сумасшедшего, и за каждой стенной слышалась тихая песня. Я разобрал только два слова — «прикоснись» и «гаррота».
Или вот еще. Я тогда был совсем пацаненком, и к моему папаше в гости наведался какой-то одноглазый музыкант. Ну и как-то у них так вышло, что штора загорелась от окурка. Папаша мой побежал на кухню за водой, а этот одноглазый вот что сделал. Остановился перед пламенем, протянул руку и собрал весь огонь. А потом положил под язык. И как бы я ни внушал себе, что это детские фантазии, что дым в голову ударил или что в воспоминания пробрался сон, — так и не смог от этой картины избавиться. Я видел. И я не лжец.
Мир — странная штука, но сейчас в словах Француза было слишком много бреда. Все эти легенды в поезде, все сказки. Он что думает, я малышка Элли на Желтой дороге? Нет, сэр. Я обычный болван, которого силой затащили на край света, засунули в иглу и дали лопату.
Копай, Шкрипач. Не спорь, Шкрипач. Сойди с ума, Шкрипач.
— Ну и каким боком, — спрашиваю я и тут же налегаю на лопату, — Григорий Михайлович к этой Ырхе?
— О, он знал ее очень давно. Еще до того как стал… стал… — Француз проводит рукой перед лицом, словно рисует нелепый образ Григория Михайловича, — таким.
У готовой могилы рассаживаемся, как перед столом. Шаман во главе, мы по бокам. Ей-богу, семья собралась отужинать, только вместо скатерти — холодная яма.
В моей груди коктейль из тревоги и возбуждения. Я уже не смогу уйти, не смогу проснуться из этого безумия. Остается только ждать. Мы словно попали в какую-то жестокую легенду и собираемся прожить ее от начала до конца.
Тулун протягивает нам сухие корни или типа того. Я не лесник.