Я рассказала о школе более или менее подробно, растолковала суть перестройки, о которой он знал только в общих чертах из газетных статей…
— Это хорошо, — сказал он. — Мы из наших детей воспитывали неженок. Это ужасно. Надо, чтобы они засучили рукава с детских лет. Не знаете, кто сейчас работает в отделе народного образования?
— Сейчас нет такого отдела. Есть отдел просвещения.
— Это одно и тоже… Гунба?
— Кажется.
— Мой товарищ! Вместе сидели за одной партой. А ваш директор поймал свою жену?
— Разве он охотник?
Инженер уставился на меня.
— Я вас обидел? — спросил он.
— С чего вы это взяли?
— Просто предположение. Как всякий мало-мальски наблюдательный человек, я кое-что примечаю в своих собеседниках. — Он заговорщически понизил голос: — Имейте в виду: человек он интересный. Уверяю вас! И в какой-то степени несчастный. Я все-таки стою на том, что жену следует брать некрасивую, но умную. Красивые всегда найдутся. Чужие.
— Эта пошлая теория стара как мир, — заметила я. — Спорить по этому поводу мне кажется делом бесполезным.
Инженер не согласился со мной: дескать, на то и дан язык, чтобы спорить…
— А вы знаете, что сказал о языке один писатель? Мы два года учимся говорить для того, чтобы шестьдесят лет держать язык за зубами.
Инженер расхохотался:
— Здорово сказано! Чьи это слова?
— Кажется, Лиона Фейхтвангера.
— Да, знаю такого писателя… Где он теперь?
— Умер.
— Видите, опять смерть! Давайте выпьем за то, чтобы подольше не появлялась эта злодейка на нашем пороге.
Настроение у меня было хорошее. Я ела не спеша, в свое полное удовольствие, благо день был воскресный.
После завтрака инженер занялся хозяйством. Ходил по двору, присматривался то к плетню, то к дому.
— Доложу вам, Наталья Андреевна, — сказал он, — что хозяйство приходит в упадок. Плетень надо ремонтировать. Крышу тоже. На нее уйдет не менее трех тысяч дранок… Я предлагаю маме переехать ко мне, в город. В квартире есть газ. Есть ванна. Уговорите ее.
Старуха погрозила ему пальцем. Она ни за что не переедет в город. Там очень большие дома и очень шумно. Там нет леса. Что делать в городе? Разве там воздух? Там душно, как в тесной каморке. Зимой в городе нет снега, а здесь он как вата — белый, сухой!
— Слышите? — говорил инженер, продолжая свой осмотр. — Мама знать не хочет города.
— Она права, — заступилась я.
— Вот как! Союз заключаете? Против меня?
Старуха шепнула мне, что сын в плохом настроении. А я не заметила признаков плохого настроения у Нурбея Ясоновича. Напротив, он казался веселым, щедро расточал улыбки.
На уроках по литературе мы разобрали «Муму» и «Кавказского пленника». Ученики отвечали с душою. Тургенев и Толстой пришлись им по сердцу. Я вспомнила свои школьные годы. Разве не так же нравились они и мне! Я считала, что ничто не может сравниться с ними. Ну, а нынче? Говоря откровенно, читая их, восторгалась ими по-прежнему, но сердце требовало еще чего-то. С большим удовольствием прочитала бы ученикам современное и талантливое, но программа требовала именно «Муму». У нас в университете выступал один писатель. Назовем его N. Он доказывал: важно то, о чем написана вещь, и маловажно, как она написана. Помнится, студенты напали на него и заставили в конце концов признать, что форма важна не менее содержания.