Но я оставалась достаточно функциональной. Я могла прожить день без ощущения неуверенности в том, что дотяну до полуночи. Просыпаясь утром, я знала, что этот день будет точно таким же, как предыдущий, лишенным искреннего смеха и искренней улыбки, но вполне терпимым.
Поэтому, когда я услышала звонок в дверь в 11 часов утра в субботу и посмотрела в глазок, я подумала: «Черт побери. Почему все не могут оставить меня наконец в покое?»
Она стояла за моей дверью в черных легинсах, черной рубашке и объемном сером шерстяном жилете. Ей ведь больше долбаных шестидесяти. Почему она всегда выглядит лучше, чем я?
Я открыла дверь.
— Привет, Сьюзен, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не проступило раздражение, вызванное ее приходом.
— Привет. — По тому, как она поздоровалась со мной, я почувствовала, что эта женщина была совершенно не похожа на ту, с которой я встретилась почти два месяца назад. — Можно войти?
Я пошире открыла дверь и сделала рукой приглашающий жест. Я встала возле порога, не зная, как долго она планирует задержаться, но я не хотела, чтобы она оставалась слишком надолго.
— Мы могли бы поговорить минуту? — спросила она.
Я провела ее в гостиную.
Когда Сьюзен села, я сообразила, что мне следовало бы предложить ей что-нибудь выпить. Неужели это принято во всех странах? Или только у нас? Потому что это глупо.
— Могу я принести вам что-нибудь выпить?
— На самом деле я хотела спросить тебя, не хочешь ли ты пойти на ленч, — сказала она. Ленч? — Но сначала я хочу тебе кое-что отдать.
Сьюзен сняла сумочку с плеча и положила ее на колени, порылась в ней и достала бумажник. Это был не просто какой-то бумажник. Я узнала его. Его кожа местами потерлась под пальцами моего мужа, и он принял форму, повторяющую его ягодицу. Сьюзен протянула бумажник мне, слегка потеряв равновесие, потому что слишком нагнулась вперед. Я осторожно взяла его. Это могла бы быть картина Ван Гога, так нежно я с ним обращалась.
— Я должна перед тобой извиниться, Элси. Надеюсь, ты сможешь простить меня. У меня нет оправданий моему поведению, тому, как я говорила с тобой. Нет оправданий моей холодности и, честно говоря, жестокости. Я так плохо обошлась с тобой, что я… Мне неловко за мои поступки. — Я смотрела на нее, а она продолжала говорить: — Я невероятно разочарована собой. Если бы кто-то обошелся с моим ребенком так, как я обошлась с тобой, я бы этого человека убила. Я не имела права. Я просто… Я надеюсь, ты можешь понять, что я была в горе. Предстоящая боль казалась совершенно непреодолимой. И узнать, что мой единственный сын не чувствовал себя настолько комфортно, чтобы рассказать мне о тебе… И с этим я справиться не смогла. Не в то время. Я говорила себе, что ты сумасшедшая, или ты лжешь, или… Я винила тебя. Ты была права, когда сказала, что я возненавидела тебя потому, что больше некого было ненавидеть. Ты была права. И я поняла этого тогда, поэтому так отчаянно старалась… Я хотела сделать лучше, но просто не смогла. Я не смогла быть добрым человеком. — Она остановилась, а потом поправилась: — Даже достойным человеком быть не смогла.