А я словно прирос к месту.
И тогда она подошла ко мне и поднялась на цыпочки. Она всегда поднималась на цыпочки, когда хотела поцеловать меня в щеку.
Но только сейчас она поцеловала меня в губы.
– Прости, Рауль, – прошептала она. – Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить такое. И всем остальным.
И она еще просит у меня прощения! Она, прекрасно знавшая о подвале в замке Святого Ангела, о клонах Немез, что будут кружить вокруг ее обнаженного тела, о вздымающемся стеной пламени…
Энея провела рукой по моей щеке.
– Рауль, милый. Это я. Я здесь. Еще целый год, одиннадцать месяцев, двадцать три дня и шесть часов я буду с тобой. И никогда больше не упомяну об оставшемся у нас времени. У нас впереди вечность. Мы всегда будем вместе. И наш ребенок тоже будет с тобой.
Наш ребенок. Нет, не мессия, рожденный по необходимости. Не от брака с Наблюдателем. Наш ребенок. Наш человеческий ребенок, способный ошибаться, способный упасть, расквасить себе нос и расплакаться.
– Рауль! – позвала Энея.
– Привет, детка, – выдохнул я и подхватил ее на руки.
Мартин Силен умер на следующий день, под вечер, через несколько часов после того, как мы с Энеей обвенчались. Венчал нас, конечно, отец де Сойя. А перед закатом он отслужил мессу за упокой души старого поэта.
Мы похоронили Силена на высоком, поросшем травой берегу реки, откуда открывался чудесный вид на прерию и далекие леса. Рядом с тем местом, где стоял когда-то дом его матери. Мы вырыли глубокую могилу – поблизости рыскали звери, ночью был слышен вой волков, а потом принесли туда тяжелые камни и сложили надгробие. Энея высекла на плите даты рождения и смерти поэта – он прожил без малого тысячу лет, – его имя, а внизу добавила просто «НАШ ПОЭТ».
Шрайк неподвижно стоял на поросшем травой холме. Он стоял так и в полдень, во время венчания, и потом, когда умер старый поэт, и на закате во время панихиды, и когда мы хоронили Мартина Силена – хоронили буквально в двадцати метрах от этого существа, высившегося над обрывом, словно утыканный шипами, закованный в серебристые латы часовой. Но когда мы уходили, Шрайк медленно приблизился к могиле и замер, склонив голову над свежим холмиком. Последние отсветы догорающей зари рдели на его блестящих доспехах и отражались в рубиновых глазах. Больше он не шелохнулся.
Отец де Сойя и Кет Ростин уговаривали нас остаться на ночь в башне, но у нас с Энеей имелись другие планы. Мы позаимствовали на корабле Консула кое-какое экспедиционное снаряжение, надувной плотик, охотничье ружье и массу сублимированных продуктов – на случай неудачной охоты – и погрузили все в два тяжеленных рюкзака.